О литературе, столь же основной своей профессии, что и журналистика, прежде не хотел писать и, за редкими исключениями, никогда не писал. О журналистике писал много, считая, что тридцатислишнимлетнее близкое знакомство дает право на прямоту и даже резкость высказывания. С литературой же был осторожен не потому, что меньше знакомы, а потому, что и без меня есть много желающих о ней высказаться. Существует даже особая профессия, литературная критика (журналистской критики почти нет), и люди этой профессии успевают без моей помощи излагать все мыслимые мнения о предмете. Однако ситуация, сложившаяся в сочинительском цехе за последние годы, настолько меня озадачила, что желание письменно сформулировать свое недоумение стало непреодолимым. В конце концов, свойственная письменным формулировкам определенность может прояснить картину хотя бы в собственных моих мозгах, а это тоже немало.
Сразу оговорюсь: не только обычная моя склонность к обобщениям, но и нынешнее положение председателя жюри очередной премии «Русский Буккер» не позволяет мне приводить конкретные современные примеры, называть имена и упоминать названия. Но это, мне кажется, никак не повлияет на полноту картины.
Прежде всего следует окончательно признать: Некрасов был неправ. Истинная свобода никоим образом не стимулировала «мужика», как называл великий поэт-демократ потенциального массового читателя, нести из книжного супермаркета или с ежегодной ярмарки нечто, существенно отличающееся от «Блюхера и Милорда глупого». Массовый читатель, получивший с крушением последней литературно-озабоченной власти, советской, избавление от политической и художественной цензуры, вольно проявляет собственные вкусы, и в них никак не укладываются «Белинский и Гоголь», даже в метафорическом смысле. Разве что Николая Васильевича станут покупать побольше в связи с грядущим превращением «Тараса Бульбы» в телесериал, но и то вряд ли – школьная программа навсегда отвратила от классики… А массовый читатель твердо стоит на своем – он требует слюнявой мелодрамы из красивой загородной жизни, кровавого боевика со взаимозаменяемыми бандитами и ментами, детектива-двухходовки, разгадываемого без применения интеллекта, и любой сказки, хоть с пришельцами, хоть с эльфами. Все. На этом массовый спрос кончается. Что касается «Белинского», то есть, литературы без вымышленных персонажей и событий, то потребность в ней полностью покрывается руководствами по сексуальной жизни для особей с ампутированным воображением и мемуарами лиц из телевизора. Так что прав оказался не наш поэт Некрасов, а их философ Ортега-и-Гассет, предупреждавший о восстании масс – оно состоялось, и массы победили по крайней мере литературу…
Тут любой разумный читатель меня прервет, резонно заметив, что ничего нового я не открыл. Не следует рыдать над настоящей литературой, потому что у нее и раньше не было многомиллионной аудитории, и сейчас меньше читателей не стало. Серьезным книгам и не нужен стотысячный тираж, а если при советской власти все же издавали хорошие книги миллионами, то не спрашивая населения, которое и тогда предпочитало добывать Дрюона и Пикуля за макулатуру, а нераспроданные истинные шедевры современной прозы гнили на складах…
И все это абсолютно верно. И совершенно не смущало бы меня и многих моих литературных приятелей, когда бы не два обстоятельства: стремительное уменьшение нашей популяции «писатель серьезный» и неопределенность этого статуса.
Явления эти связаны между собой и свидетельствуют о весьма важных переменах в жизни вообще, а не только в литературных и окололитературных сферах. На глазах люди, которых я много лет числю среди авторов не просто серьезных, но и принципиально чуждых погоне за успехом у потребителя, совершают заметное перемещение в сторону рынка. Попытки написать нечто, совмещающее высокое литературное качество с пошлыми базарными приманками для не только неискушенного, но и не желающего искушаться читателя, предпринимают и безусловные мэтры, и честолюбивые начинающие. В самом по себе желании продать книгу наибольшим тиражом нет ничего дурного, вековая мечта человечества «и рыбку съесть, и поудобнее сесть» никак не должна быть чужда пишущим людям, даже смутно понимающим собственные тексты изысканным эссеистам или поэтам-верлибристам.
Откровенную мечту классика «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать» по чести следовало бы дополнить «и желательно как можно дороже». Но дело в том, что в последние времена перестала быть неприкосновенной и начальная часть формулы – вдохновение, конечно, не продается, но корректируется, приспосабливается, подстраивается к рыночным требованиям. Самое плачевное: в результате, за редчайшими исключениями, получается «ни богу свечка, ни черту кочерга». Переплюнуть мастериц дамского романа и мастеров мордобойного триллера, работающих технологично и индустриально, не удается, сохранить хороший литературный тон – тоже. Попытка сесть между двумя стульями, как правило, увенчивается постыдным плюханием ниже плинтуса, прямо на заплеванный критикой пол, где кучей барахтаются графоманы. И уже непонятно, кем считать оскоромившегося – то ли предавшим дар Божий мастером, то ли вовсе растерявшим в суете талант неудачником.
С другой стороны, некоторая, довольно заметная часть так называемых серьезных писателей не планирует, а пикирует на рынок – пытается прорваться в лидеры продаж с чем-нибудь вызывающе «непонятным» и «шокирующим», причем и непонятность, и шок просчитаны авторами вполне по-бухгалтерски. Результат примерно тот же: коллеги недоброжелательно попрекают шарлатанством, а покупатель берет осторожно, никак не с тем же энтузиазмом, что настоящий товар литературного базара.
При этом идет и встречный процесс: кое-кто из производителей убогого чтива уже начинает пользоваться всеми литературными почестями. Уже и рецензии на буйно продающуюся макулатуру пишут высоколобые критики, уже и филологические дамы защищают диссертации по этому «творчеству». И литературный фаст-фуд, ничего не теряя в деньгах, приобретает престиж настоящей пищи духовной.
Про поэзию говорить не будем – ежели текст песни «я люблю тебя, а ты люби меня, вместе мы зажжем» или, наоборот, угрюмое косноязычное бормотание аутиста называют стихами, то Пушкин не был поэтом или был им зря.
…Вот и смотришь на коллегу, мучаясь трудным и горьким вопросом – кто он? То ли еще писатель, то ли уже только изготовитель «лидера продаж», как у нас неловко переводят сладкое слово «бестселлер». Да и себя рекомендовать «писателем» как-то неловко, если и разбогатевшая пэтэушница, живописующая, как богатые тоже плачут на своем общеизвестном шоссе, и бригада поденщиков, под незапоминающейся общей фамилией накручивающая очередные «Похождения Хромого», и полусветская львица, открывающая кокаиновые тайны клубной тусовки – все «писатели». Если они писатели, то я хочу называться как-нибудь по-другому, а если писатель я, то им причитается какое-нибудь другое прозвище, пусть еще более красивое…
Все это было бы внутренним делом литературных мастеровых, инженеров или, скорее, техников-смотрителей человеческих душ, служащих на словесном складе, если б не уверенность, что и в других отраслях положение такое же или сходное. Профессиональная принадлежность сомнительна, критерии безразмерны, как бейсбольные кепки, и натягиваются на что угодно, если продукт хорошо покупают – значит, он натуральный, пусть даже это натуральность известной субстанции на букву «г». Средней руки хулиган и энергичный мошенник выдают себя за художников, и все соглашаются их принимать в этом качестве, и деньги приличные платят; по телевизору показывают знахаря и дельца, аттестуя его великим врачом, и он один зарабатывает, как пять районных поликлиник; ленивого вора называют бизнесменом, хотя вся его деловая хватка проявилась в том, что он своевременно поделился первым украденным миллионом с ближайшим начальником; припадочного клоуна всерьез именуют политиком, хотя в серьезные времена ему было бы место на паперти, среди юродивых…
Если это и есть рынок, то хотелось бы дождаться массовых банкротств.
Александр Кабаков, Издательский дом "Коммерсантъ"
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
