События последних недель укрепили меня в недоверии к рациональным объяснениям происходящего в мире. Иллюзии, свойственные многим людям, особенно тем, кто давно привык размышлять об устройстве действительности, полностью рассеялись. Остались только вопросы, на которые либо нет ответов, либо ответ есть, но такой, какого знать не хочется – сил нет.
Несколько мальчишек беспредельно жестоко искалечили мальчишку, на год их младшего. Вскоре после того, как об этом стало случайно известно общественности, обнаружилось, что на полгода раньше в другом месте произошло точно то же самое. Естественно, два простых объяснения нашлись сразу: в армии царит безобразие, называемое «неуставными отношениями», нужно завести для борьбы с этим специальную военную полицию; армия – порождение общества, это общество у нас такое жестокое, надо менять социальные условия. Оба ответа самым очевидным образом ни на что не отвечают. Почему такое общество? Почему неуставные отношения? Как менять социальные условия? Почему следует верить, что в военной полиции будут служить приличные ребята, а не еще большие звери, чем те, кто терзал парня в Челябинском танковом училище? По-че-му?!
Я служил в армии сорок лет назад. Призывная наша армия, которая всегда была и будет, пока останется призывной, точным слепком нашей же тюрьмы, только не оставляющим судимости, тогда еще не сильно изменилась с жуковских суровых времен, а тюрьма всего десять лет тому была ГУЛАГом. Конечно же, у нас бушевала дедовщина – как в любом молодом однополом закрытом коллективе, хоть в английской дорогой школе-интернате, хоть в колонии для малолетних преступников. Но, честное слово, та дедовщина не была жестокой, калечащей, убийственной! «Залезь, салага, на тумбочку и прокукарекай, сколько дней до дембельского приказа.» Требование, конечно, издевательское и унизительное, но ведь не били же! Во всем было много ритуала, циничного и недоброго, но ведь не калечили же! В соседнем полку парень повесился – от тоски по дому, замученный злобным сержантом, вне очереди посылавшим в наряд через сутки, но ведь не изувеченный очумевшими от одобрительной безнаказанности дедами! Нас кормили так, как теперь невозможно и представить даже в армии, мы просто голодали, а старшина столовой воровал масло и мясо, но посылки никто не отбирал, сами делились…
Что же случилось с людьми? Мы что, теперь живем хуже, чем в ранние шестидесятые, когда за хлебом и кефиром надо было становиться в очереди с рассвета? Отчего звереют семнадцатилетние пацаны, отчего, едва перестав быть жертвами-первогодками, они становятся палачами-дедами?
Нет ответа. Вернее, есть только один: исчезли понятия добра и зла, исчезли запреты моральные вместе c моралью, не живем мы хуже, а стали хуже, позабыв совесть. Я уверен, что в душе любого из тех садистов, которыми становятся к концу службы наши солдаты, нет ответа на вопрос, почему нельзя бить молодых. Действительно, почему? Начальство накажет? Не накажет, оно само такое. Жалко? Не жалко, никто никого не жалеет и не надо жалеть, нас никто не жалел, но мы выжили и теперь свое возьмем. Ни в ком не возникает ответ «нельзя потому, что нельзя». Ведь за таким ответом может следовать только одно продолжение: «Бог не велит, Он накажет». Но откуда ж взяться такому ответу в душе юного человека, приходящего к Создателю только на Пасху ночью, уже налившись пивом… Предвижу возражение: что ж, при коммунистах, когда ты служил, в Бога больше верили? Нет, не верили. Но память о вере еще не исчезла в людях, всего-то тогда пятьдесят аморальных лет прошло – теперь же еще сорок, из которых в последние лет пятнадцать веру перестали официально преследовать, зато принялись над нею издеваться. Сразу на заметные места вышли те, кто свободу считают разрешением плевать в лицо кому угодно, ироничные циники, правдолюбцы, делающие карьеру на разоблачениях всего и всех, воинствующие безбожники, по сравнению с которыми большевик Емельян Ярославский, назначенный быть главным богохульником – воплощение деликатности. Я представляю их хохот по поводу здесь написанного: совсем сдурел, армейских дедов к Богу обратить желает… Нет, не желаю, потому что не надеюсь. Боюсь, уже поздно.
Ведь и в мире, где не насаждался насильственно бесчеловечный атеизм, за последние десятилетия рухнула система нравственных запретов, на которой стоит любая цивилизация. Карикатуры в датской газете, из-за которых начался очередной межцивилизационный конфликт, ужасны не столько как пренебрежение элементарными приличиями, сколько как осознанная провокация, вызов традиционной нравственности. В западном мире теперь принято не курить в общественных местах, чтобы не нарушать право некурящих на здоровую атмосферу. Нарушать права миллионов верующих на здоровую духовную атмосферу можно – ведь карикатуры не ведут к потере физического здоровья. От напоминания, что с юдофобских карикатур начинался нацизм, и ими же сопровождалась «борьба с космополитизмом», отмахиваются. Мол, не в карикатурах дело, мы же никому не приносим физических страданий, демонстративно перепечатывая эти веселые картинки во имя нашей священной свободы слова. А о священности веры сотен миллионов людей, душевно страдающих от оскорбления их пророка, думать не следует, это предрассудок. Почему свободу слова сознательно ставят выше свободы чувства? Почему такое неравенство торжествует вопреки победившей политкорректности, при которой обязательно уважать сексуальные меньшинства и писать имя Божье в среднем роде, чтобы не обижать феминисток, но вполне можно издеваться над Мухаммедом (а еще раньше и над Иисусом)? Почему такое поведение позволяют себе вполне воспитанные во всех остальных отношениях люди? И почему они удивляются, когда мусульмане поджигают европейские посольства? Разве можно было ожидать других последствий такой свободы слова?
Нет ответа, кроме одного предположения: маятник качнулся и, продолжая движение в одну сторону, вот-вот сорвется с оси. После тысячелетий несвободы, жизни в паутине непреодолимых ограничений и запретов, идеологических, политических и нравственных, значительная часть человечества ринулась в свободу. Теперь это общество летит по финишной прямой к уже почти видимому обрыву, проскакивая все предупредительные знаки. Россия, обретя свободу совсем недавно, пытается вскочить в последний вагон этого обезумевшего поезда, срывается и калечит себя, души своих граждан. Разлетаются в пыль табу, на которых сформировался человек как наделенное духом существо. Инквизиция эпохи агрессивного гуманизма оказывается ничуть не менее жестокой, чем была в пору агрессивного христианства настоящая инквизиция. Если человек есть мера всех вещей, то и сам себе он мера, и все дозволено, что он себе дозволил – смотри классика. Нельзя терзать живое, причиняя ему физические и душевные страдания – а почему? Почему иконы можно рубить в рамках художественного акта, а мучить человека или хотя бы кошку нельзя? Почему плевать на одни святыни можно, а на другие – нет? В области разума на все это не существует окончательных ответов. Человеческие законы, построенные на эгоистическом принципе «не причиняй другому вреда, не то тебе отплатит общество» – не абсолютны. Во-первых, есть шанс нарушить их и уйти от наказания, во-вторых, сами законы постоянно меняются в сторону смягчения запретов и расширения границ разрешенного. Значит, остается одно: нельзя, потому что нельзя, не велит Тот, Кто нас создал. Его запреты несомненны и неотменимы, его воздаяния не избежишь. Другой основы нравственности, как показывает история, увы, нет.
Вот и новый «Титаник», ушедший в воды Красного моря, становится поводом не для всечеловеческого оцепенения перед кошмаром, а лишь для очередных воплей бешеных толп, вовсе не уважающих даже собственное горе. Они не смиряются перед вечным, а религиозные правила используют по любому случаю лишь для обоснования бунта против властей земных.
«Человек создан для счастья…» Вряд ли. Для свободы? Что-то непохоже. А о том, для чего же, забыли давно и теперь продолжаем истреблять из памяти то, что забыли. Стоит ли удивляться, что люди, лишенные человеческого, становятся много хуже зверей?
Александр Кабаков, Издательский дом "Коммерсантъ"
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
