На улице сезон раздачи нобелевских премий, в каждой из которых есть, между прочим, и русские деньги. Напомню, что Нобели, приехав в Россию с пустым кошельком, уехали из нее богачами. Но главное, нобелевские деньги в первую очередь сделаны на динамите, секрет которого основатель фонда Альфред Нобель, как утверждают некоторые русские историки, мягко говоря «увел» у скромного химика Петрушевского, служившего по военному ведомству, а потому в силу всегдашней российской засекреченности, не имевшего права запатентовать свое открытие. Архивы хранят любопытный документ № 6489 Министерства обороны от 16 декабря 1866 года «О вознаграждении полковника Петрушевского». «До 1863 года, - гласит документ, - нитроглицерин приготовлялся в самых незначительных количествах; он (Петрушевский) первый показал способ мгновенного воспламенения большого количества нитроглицерина и первый применил его для взрывов. Между тем, через годы после описанных работ полковника Петрушевского (в 1864 году), шведский подданный А. Нобель взял в государствах Западной Европы привилегии на употребление нитроглицерина для взрывов всякого рода и воспользовался теми материальными выгодами, которые были бы в руках полковника Петрушевского, если бы интересы государства не требовали бы сохранения в тайне применение нитроглицерина. Таким образом, если бы способы приготовления нитроглицерина в больших количествах и применения его к взрывам полковником Петрушевским не содержались в тайне, то все материальные выгоды, которыми воспользовался Нобель, выпали бы на его долю, то есть он мог бы взять привилегии в иностранных государствах». То что, несколько поколений Нобелей дали России очень много бесспорный факт, но и получили от нее, как видим, не меньше.
Есть и другая забытая всеми страница: лауреатом нобелевской премии мира вполне мог стать и Николай II. Если бы русский царь скончался на рубеже XIX и XX веков, то ушел бы из жизни, как признанный лидер пацифистов, а его барельеф, не исключено, украшал бы здание сначала Лиги Наций, а затем ООН. Дело в том, что Николай сел на трон, не обладая никакими планами на будущее. На собственный политический проект ему не хватало ни воображения, ни воли. Идея созыва международной конференции по вопросам разоружения вызывала симпатию еще у Александра III, но заниматься ей всерьез он не стал, считая идею абсолютно нереальной. Можно сказать (в известной степени, конечно, утрируя), что сын просто подобрал брошенный отцом в мусорное ведро за ненадобностью проект.
Мечты о мире вечны. Одними из популярнейших книг в Европе конца XIX века стали две: роман «Долой оружие!» (1889 год) австрийской баронессы Берты фон Зуттнер и многотомный аналитический труд «Будущая война в техническом, экономическом и политическом отношениях» (1888 год) польского еврея, банкира и железнодорожного магната Ивана Блоха (или Блиоха). В отличие от отца Николай в утопию авторов поверил. Обе книги, кстати, имели русские корни. Пацифизм баронессы, долго жившей в России, был порожден впечатлениями от Восточной войны. Идеи Зуттнер являются отражением русской общественной мысли. Здесь и толстовство, и драматические письма с театра военных действий известного врача Боткина, и рассказы участника войны писателя Гаршина, и картины Верещагина. В Германии на выставки русского баталиста даже запретили ходить офицерам, дабы не смущать их дух и волю.
Одно время Берта фон Зуттнер издавала журнал «Долой оружие», а затем вышел в свет и ее нашумевший одноименный роман. Если эта книга несла немалый эмоциональный заряд, то труд российского подданного Ивана Блоха апеллировал к здравому смыслу. «С 1864 года, - писал Блох, - все войны в Европе произошли по инициативе берлинского кабинета. Германия и доселе в деле усиления вооружений идет впереди других». Напротив, русским, делал вывод Блох, война невыгодна: «Силы необходимы России для ведения иной борьбы: не на поле брани, но – с экономической отсталостью». Далее следовали тревожные выводы: в истории наступил момент, когда любой конфликт может перерасти в мировую войну, а, самое главное: экономический крах настигнет всех участников столкновения. «Каждое правительство, - заключал Блох, - которое готовится к войне, должно готовиться и к социальной катастрофе».
Магнат Блох и революционер Ленин на будущую войну смотрели одинаково. Только Блох ее не желал, а Ленин связывал с грядущей войной самые радужные надежды. Впрочем, выход из положения, по мнению Блоха, все же был: как он полагал, в данный момент у Берлина не было поводов для войны, а значит, разоруженческий проект имеет шанс на успех. В этом и заключалась ошибка аналитика: Вильгельм II считал, что у Германии всегда есть повод для драки.
Кстати, Николай так уверовал в успех, что встал на сторону пацифистов, несмотря на откровенно негативное отношение к труду Блоха со стороны русских военных. Один из критиков генерал Пузыревский с тревогой отмечал, что опасная книга «приобретает популярность в войсках». В 1898 году был даже опубликован «Ответ господину Блоху генерального штаба подполковника Симанского». Подполковник ловил аналитика на ряде неточностей, впрочем, второстепенного характера, а затем высказывал главную мысль – вредно говорить о мире, когда грядет война. «Мы погибли бы, если бы не погибали», – цитировал он Фемистокла. Правы были оба: и Блох, и подполковник. Первый лучше видел будущее, второй – настоящее: приготовления Германии не давали повода расслабляться.
В августе 1898 года российский МИД направил соответствующее предложение о созыве конференции по разоружению. Первоначально местом проведения конференции избрали Петербург, но затем русская дипломатия сочла, что удобнее для всех участников собраться в какой-нибудь нейтральной европейской стране. Так появилось и навсегда осталось в документах слово «Гаага». В советской историографии к Гаагским конференциям, а их было проведено до первой мировой войны две, бытовало пренебрежительное отношение. Советская история просто не знала, как однотонно раскрасить Николая Кровавого и Николая Пацифиста. Впрочем, не без иронии относились к Гаагским конференциям и на Западе. Лучше всех ситуацию обрисовал Черчилль, написавший басню о том, как звери в зоопарке попытались договориться о разоружении: «Хищные звери – тигры и леопарды – настаивали на том, что клыки и когти являются достойным аристократическим оружием в отличие от копыт и рогов, которые следует запретить за негуманностью. Это предложение, хотя и вызвало поддержку волков и гиен, не прошло из-за позиции травоядных. Почти все дружно высказались за недопущение отравляющих веществ, и змеи покинули конференцию».
Понимания, как обеспечить прочный мир, не было и у самих пацифистов. Если Толстой предлагал всем вокруг «взяться за руки», то Альфред Нобель был убежден, что судьбы мира должна решать только правящая элита. «Народы безумны почти целиком, - утверждал он, - правительства же – не более чем наполовину. Мои динамитные заводы скорее приближают мир, чем конгрессы». Как возможную миротворческую силу Нобель рассматривал даже бактериологическое оружие: «Повесьте такой дамоклов меч над головой у всех и у каждого, и вы увидите чудо – войны закончатся очень скоро». Похоже, однако, что эта мысль пугала по ночам и его самого. Иначе не объяснишь ту эпитафию, что миротворец придумал для себя: «Альфред Нобель, жалкий получеловек, который, в сущности, заслуживал лишь того, чтобы какой-нибудь человеколюбивый врач умертвил его вскоре после рождения».
Как и следовало ожидать, о мире договориться не удалось. Участники разоруженческих конференций условились лишь о том, как надо «цивилизованно и гуманно» воевать. Ну, а Николай II сделал из неудачи необходимые, с его точки зрения, выводы. Проиграв борьбу за мир, он стал готовиться к войне с Японией.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
