Жажда причастности, принадлежности к команде заложена, видимо, в любом человеке, каким бы закоренелым индивидуалистом он ни представлялся окружающим и даже себе самому. Когда гремит марш, когда глаза вокруг блестят общим воодушевлением, верой в слова «и как один умрем в борьбе за это» – каждому хочется взять ногу, блистать глазами и чувствовать, как поднимается в груди теплая волна коллективного счастья.
Увы, не получается. В духовой музыке слышны фальшивые ноты, ушам не прикажешь, цель, к которой топает колонна, знакома и идти к ней совершенно не хочется, а о похмелье после любой эйфории не дает забыть элементарное знание истории.
Одним отечественная власть всегда не нравится, иначе, как «режимом», а то и погуще (недавно прочитал о «сатрапии») они ее не называют, при этом непрерывно обличают отсутствие свободы обличения. Другим власть нравится чрезвычайно, они прямо говорят о своем желании любить ее бесконечно, а оппонентов честят прислужниками воров и грабителей народа. Одни называют родину, то есть, страну, в которой им не повезло, судя по их стонам и проклятиям, родиться, исключительно «этой страной», очевидно вкладывая в словосочетание и отчужденность, и просто отвращение. Другие ноют о «потерянном величии» – непонятно, из чего следует, что оно потеряно? – и проклинают «закулису», взявшуюся погубить и уже почти погубившую бедную Россию. Те и другие, третьи и четвертые одинаково заходятся в воплях и, кажется, утрачивают остатки рассудка, подогревая друг друга.
А потом сходятся на какой-нибудь политической тусовке, мирно, слава Богу, беседуют и даже выпивают вместе. Опровергая тем самым собственные утверждения и о непримиримости общественных противоречий, и о наступлении тоталитарного кошмара. Из чего нормальный наблюдатель может сделать только один вывод: все, что они говорят и пишут в рабочее время, не всерьез, а лишь в соответствии с распределением ролей. Одни играют в казаков, другие в разбойников, когда же наступает вечер и пора кончать игру, все оказываются в общей милой компании.
Некуда приткнуться лишь тому, кто поверил в их кричалки и маршевые песни, кто хотел примкнуть к какой-нибудь колонне, искренне выбирал, но не смог выбрать, поскольку здравый смысл не позволил. Теперь, после команды «вольно, разойтись!», когда колонны смешались, он один оказался в дураках. Пойти к тем, свободолюбивым? Они симпатичные на вид, хорошо воспитаны, среди них прошла романтическая антисоветская молодость – словом, свои ребята… Но подходит – и слышит такую оголтелую чушь, исполненную столь высокомерного презрения к жизни и обычным людям, что оторопь берет. Погодите, это же неправда! Что?! Да ты, никак, в сторонники режима записался?.. Ладно. Вон другие, к ним, что ли, присоседиться… А там такие хмурые, недоброжелательные лица, и несут нечто вообще несусветное про заговоры и утеснения патриотов. Главное же – совершенно чужие, по-человечески неприятные персонажи, райкомом от них отдает, парткомиссией тянет… И остается самостоятельно мыслящий господин в гордом одиночестве, в котором и гордого-то ничего нет, а есть бесприютность и неприкаянность, робость идейного бомжа.
Чего ни коснись, все поделено, и при дележе оказалось, что каждая часть ущербна, непригодна к разумному употреблению. Вот какие-то недоросли берутся книги запрещать – естественно, приличного человека тошнит в первую очередь от глупости этой затеи. А вот и сами книги раскрываешь – тошнит тоже… Вот революция побеждает в отдельно взятой, в соответствии с установленной кем-то очередью, соседней стране, и поклонники бунтов и свобод начинают петь этой революции гимны – душа мирного обывателя не принимает революционного пафоса. Мало, что ли, было революций, не знаем разве, чем они кончались? Хватит с нас этого кольца фронтов… Но тут же контрреволюционер оказывается в компании таких уродов, что неловко ему становится. Ни Шульгиным, ни Буниным среди них не пахнет, а пахнет казенной присутственной затхлостью и сапогами. Бежать, а куда бежать-то? Или, допустим, идет какой-нибудь суд, скорый и, как водится испокон веков, неправый. Надо хотя бы мысленно встать на сторону обвинения или защиты, а никак не получается. Потому что прокуроры усердны не по разуму и лгут, потому что адвокаты усердны по обязанности и лгут тоже, потому что судьям известно о лжи, но они делают вид, что верят тем и другим, хотя точно знают, как следует судить. В результате, к примеру, вполне безопасного в нынешней ситуации мальчишку не отпускают на время из-под суда повидаться с умирающим отцом…
А признать все это считается вроде бы непристойным. Такими же непристойными считаются утверждения, что надо любить свою страну, не отнимать кусок у ближнего, не смущать фантазиями и соблазнами верящих нам, не возбуждать бесплодные страсти, желать того добра, которое по завету, а не по нашему суетному измышлению… Но разве ж с этим можно согласиться? Мы же мыслящие люди, мы должны сами придумать истину и всех ею немедленно снабдить…
В ногах правды тоже нет, следовало бы уже присесть на какой-нибудь из стульев. Но, как выше сказано, некуда при всем желании. Усесться на один не позволяет брезгливость, там уже кто-то так посидел, что приличному человеку боязно испачкаться; на другом тесно, там толкают друг друга как раз приличные на вид люди, но их ажиотаж слишком прозрачно мотивирован – стул очень мягкий; к третьему выстроилась череда таких откровенно нерукопожатных господ и товарищей, с которыми не то что на стуле, на одном гектаре неуютно; четвертый облюбовали те, кто готов сидеть где и с кем угодно, лишь бы на видном месте… Ладно, говорит одиночка, спасибо, я постою. И немедленно оказывается в положении, которое описано известной метафорой «на бугре с голой …»
Тебе они не нравятся? Так не удивляйся же, что и ты мало кому из них симпатичен.
Но суть дела в том, что нельзя быть одновременно и честным, хотя бы в мыслях, и приятным во всех отношениях. Есть единственное утешение, которым сердце может и должно успокоиться, потому что сердце не может оставаться неспокойным бесконечно. Так вот: когда все колонны протопают по намеченным направляющими маршрутам; когда отгремят лозунги и оркестры; когда придет время убирать за демонстрантами мусор и переходить к нормальной жизни – тогда вы, неприсоединившиеся, будете призваны и оценены. Вы сохраните в себе свободу, за которую вечно протестующие шумно борются, вам предстоит наводить чистоту и порядок в «этой стране», восстанавливая таким образом «потерянное величие». Вам всегда находилась работа, находится – пусть незавидная – даже сейчас, будет и впредь находиться. Просто работа, не поощряющая манию величия и не удовлетворяющая жажду сиюминутного почета.
А пока постойте, не спешите занять какой-нибудь стул. Все равно придется встать и заняться делом.
Александр Кабаков, Издательский дом "Коммерсантъ"
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
