Вернувшись в Россию после эмиграции, Ленин привез из-за границы не только респектабельную шляпу, идею о мировой революции, но и преклонение перед прусским духом. Дальнейшее сотрудничество советской России с Германией диктовалось как печальными для двух этих стран итогами первой мировой войны, в силу чего Москва и Берлин вставали на ноги, поддерживая друг друга, так и убежденностью большевистского руководства, что именно германский родник - полезнейший на Западе. Это предпочтение бросалась в глаза очень многим. Представитель Красного Креста Реймонд Робинс, первым из американцев, вступивший после Октября в контакт с большевиками, рассуждая в своем дневнике о Ленине и Троцком, замечает: «Любопытное тевтонское влияние».
Отравиться не боялись. Откровенно империалистическая составляющая «минералки» из германского родника ничуть большевиков не смущала, поскольку они действовали в строгом соответствии с указаниями Ильича: «Если есть люди... которые способны рассуждать, что-де не пристало нам, революционерам, «учиться» у немецкого империализма, то надо сказать одно: погибла бы безнадежно (и вполне заслуженно) революция, берущая всерьез таких людей». Разнообразные призывы брать пример с немцев из уст вождя звучали постоянно. Чаще всего такой: «Учитесь у немца его дисциплине, иначе мы - погибший народ и вечно будем лежать в рабстве».
Не оспаривая в целом справедливости тезиса о преимуществах дисциплины над разгильдяйством, стоит все же обратить внимание на следующее. Германский «орднунг» (порядок), столь чтимый Ильичем, отнюдь не синоним свободы и вовсе не является универсальной примочкой от рабства. Напомню хотя бы о том, что неизбывная тяга немцев к «орднунгу» сначала помогла Гитлеру прийти к власти, сломать хребет оппозиции, модернизировать и милитаризовать Германию, а затем ему же помогала дисциплинированно насаждать фашизм, т.е. рабство, в остальной Европе.
Не берусь утверждать категорически, совпадение это или прямое влияние на российский организм напитка из германского источника, но нельзя не заметить, что нечто схожее - под иными идейными знаменами, однако методически довольно близкое - происходило и в России. Если при Ленине красный террор был еще по-русски непоследовательным, страстным и революционно-хаотическим, то при Сталине, избавившись от анархии и «разгильдяйства», террор приобрел уже строгую системность, хозяйскую распорядительность и вполне прусскую упорядоченность. В одной из своих телеграмм периода гражданской войны Ленин требует от своих соратников «массовидности» террора, но для того, чтобы в полной мере реализовать эту крупномасштабную задачу, большевикам многого тогда не хватало, в том числе и элементарного «орднунга». ГУЛАГ родился вскоре после революции, но в полном объеме ленинская мечта о «массовидности» террора была реализована только Сталиным.
Пытаясь придать русскому человеку немецкие черты, Ленин как всегда исходил из революционной целесообразности: если бы русский стал немцем, делу мировой революции это только помогло. Национальной гордости великороссов Ленин не щадил ни в малейшей степени, считая ее не плюсом, а исключительно минусом: «У пролетария нет отечества». Если бы революция вдруг произошла не в России, а где-нибудь в другом месте, то интернационалист Ленин с таким же энтузиазмом строил бы Красную Армию и зажигал «лампочку Ильича», хоть на Гаити.
Русская революция, с точки зрения Ленина, была далеко не лучшим вариантом. Русский человек, по мнению большевистского вождя, проигрывал в сравнении, например, с немцем: он был не так трудолюбив, не очень дисциплинирован, слишком добр для революционера и т.д. Так что нет ничего удивительного в том, что Ленин предпочитал обучать русских на прусских примерах.
Наконец, немецкий рационализм, с точки зрения вождя, куда лучше отвечал задачам марксизма, чем иррациональность русского менталитета. Что вождь и доказывал, защищая, например, свою позицию по Брестскому миру, оставшемуся в нашей истории под именем «похабного мира».
Позиция левых коммунистов была той же самой, что занимал сам Ленин до Октября 1917 года, то есть основывалась на вере в «международный революционный авось». Представители левых, защищая свою позицию, просчетом вариантов себя не обременяли, речь главным образом шла о «революционной чести» и о том, что Россия, подписав договор с Германией, предаст интересы немецкого пролетариата и вообще затормозит революцию на Западе. Главный упрек к Ленину со стороны левых заключался в том, что он, сначала пообещав партии революционную войну, теперь отказывается от своих же взглядов. То есть, подняв партию в атаку, на полпути трубит отступление.
Ленин, критикуя левых за позерство и безответственную игру с революционной фразой, не раз иронично называл их «шляхтичами», для которых гордость превыше всего. В отличие от левых, лидер партии уже скорректировал свою старую позицию с учетом внутри- и внешнеполитических реалий. Революция в Германии запаздывает, старую армию большевики разложили, а Красную армию еще только предстоит создать. Наконец, если Ленин вчерашний (дооктябрьский) был оппозиционером, то Ленин начала 1918 года был уже властью, а это стоило дорогого. Если уж ставить власть на карту, то лишь рассчитывая на крупный выигрыш. Иначе игра не стоила свеч.
Иначе говоря, если власть Ильич брал по-русски на авось, то держался за нее уже рационально, по-прусски. Он предлагал, во-первых, максимально затягивать переговоры с немцами, ожидая, что Либкнехт все-таки «выстрелит» в ближайшее время. Во-вторых, сразу же подписать договор, как только Германия предъявит ультиматум. И, в-третьих, подписав договор, не стесняться тайно его нарушать, снабжая заграничных товарищей оружием и ведя революционную пропаганду.
Ленин утешал своих товарищей, как мог, а именно, снова ставя в пример Пруссию: «Пруссия и ряд других стран в начале XIX века, во время наполеоновских войн, доходили до несравненно, неизмеримо больших тяжестей и тягот поражения, завоевания, унижения, угнетения завоевателем, чем Россия 1918 года. И, однако, лучшие люди Пруссии, когда Наполеон давил их пятой военного сапога во сто раз сильнее, чем смогли теперь задавить нас, не отчаивались… Они не махали рукой, не поддавались чувству: «все равно погибать». Они подписывали неизмеримо более тяжкие, зверские, позорные, угнетательские мирные договоры, чем Брестский, умели выжидать потом, стойко сносили иго завоевателя, опять воевали, опять падали под гнетом завоевателя, опять подписывали похабные и похабнейшие мирные договоры, опять поднимались и освободились в конце концов».
Этот пример в разных вариациях Ленин приводил в то время многократно, ни разу, однако, не вспомнив о русской истории, скажем, об Отечественной войне 1812 года. Между тем, стоило бы. Свою свободу Пруссия обрела не потому, что пруссаки «не отчаиваясь», заключали один мир похабнее другого, а потому, что «отсталый» русский человек сначала разгромил француза у себя дома, а затем дошел до Парижа. Где, кстати, не позволил «цивилизованным пруссакам» учинить погром, который они замышляли. Когда Александру I донесли, что пруссаки намерены разграбить Париж, он направился к прусскому королю. Тот к известию отнесся хладнокровно, заметив, что это удобный случай отомстить. Между тем дело могло закончиться второй Варфоломеевской ночью. Именно русские этого не позволили, а потому и вошли во французскую столицу под аплодисменты парижан. Когда-то Наполеон, глядя на пылающую Москву, с недоумением и презрением воскликнул: «Скифы!» Русские на это ответили по-своему, не тронув Париж, и не позволив это сделать пруссакам. Моральная победа «скифов» была полной.
Впрочем, этой истории Ленин товарищам по партии, естественно, не рассказывал. К научному социализму она действительно отношения не имела.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
