Еще Пушкин не без горечи заметил, что правительство в России, конечно, дурное, но оно в стране единственный европеец. Последнее послание Президента доказывает, что число европейцев у нас со времен Пушкина если и приросло, то незначительно. То есть, еще не достигло той критической массы, когда реформаторы и народ уже понимают друг друга и действуют солидарно в противовес чиновничьей массе, что их разделяет. Это ясно. Куда сложнее понять, что значит - быть европейцем в России?
На западников и «патриотов» (антизападников) русские разделились очень давно. Причем ни тот, ни другой лагерь никогда не был ни монолитным, ни однородным. И там, и тут драгоценные камни соседствовали с пустой породой и мусором. Так что ярлыки здесь помогают мало.
Для многих патриотов русская вода всегда была мокрее, чем на Западе. Подобные крайности Николай Бердяев называл «детским славянофильским самодовольством». Другие патриоты, гордясь своей терпимостью, готовы были брать у иностранцев технологию, но выстраивали железные надолбы на пути любой заграничной идеи. Были, однако, в том же лагере всегда и те, кто, стараясь сохранить русскую самобытность, к западным ценностям подходил критически: т.е., перенимая полезное, решительно отказывался от хлама. Бердяев уважительно называл их «первыми русскими европейцами, так как они пытались мыслить по-европейски самостоятельно, а не подражать западной мысли, как подражают дети».
Это уже, естественно, камень в огород западников. В этом лагере также всегда хватало своих собственных «городских сумасшедших». «В радикальном западничестве русской интеллигенции, - писал все тот же Бердяев, - всегда было очень много не только чуждого Западу, но и совершенно азиатского. Европейская мысль до неузнаваемости искажалась в русском интеллигентском сознании. Западная наука, западный разум приобретали характер каких-то божеств, неведомых критическому Западу». Слово «божество» не кажется чрезмерным, если вспомнить слова известного западника Герцена: «Идеал наш, наша церковь и родительский дом, в котором воспитывались наши первые мысли и сочувствия, был западный мир».
Если у крайних националистов то и дело вырывалось на свет Божий напыщенное самодовольство, то западникам-радикалам принадлежит немало высказываний, за которыми сквозит откровенное презрение к собственному народу. Предтеча русских революционеров Виссарион Белинский утверждал: «Люди так глупы, что их насильно нужно вести к счастью». Что и делали позже большевики.
Впрочем, и здесь, естественно, далеко не все выступали с радикальных позиций. В приведенном выше признании Герцена, что западный мир был для него и его соратников «родительским домом и церковью», не менее важны и другие слова публициста - о «первых мыслях». У кого-то из западников «вторых мыслей» так и не появилось, а «первые» стали религиозными заповедями, но для других, в том числе и для самого Герцена, материал, почерпнутый на Западе, стал лишь отправной точкой, импульсом к собственным идеям. «Русские европейцы» встречались в этом лагере не реже, чем в кругу их оппонентов. Критически перенимая чужой опыт, здравомыслящие западники, не раз и не два в русской истории, приходили на помощь власти, помогая России догнать Европу. Именно они, как правило, модернизировали страну, доказывая делом, что любят родину не меньше «профессиональных» патриотов.
Если говорить о полюсах, то у антизападников на знамени можно было бы написать «Primum non nocere» («Главное не навредить»), а у западников - «Primum agere» («Главное действовать»). Но это крайности. Здравомыслящий центр - «русские европейцы» из того и другого лагеря – обычно выбирали компромиссный вариант: действовали, но с оглядкой. Если перечитать русскую историю, изначально отказавшись от идеологических предпочтений, то грань между прагматичным патриотом и умеренным западником окажется почти неуловимой. Разве что у первых чуть больше страха за национальную самобытность, а у вторых чуть больше деловой хватки.
У нынешних реформаторов немало проблем, но едва ли не главнейшая из них – это радикальный русский национализм, который, как и любой иной, страдает хроническим недугом – избирательной памятью. Обмен идеями (и генами) между Россией и Западом идет давно и плодотворно, но большинство наших граждан до сих пор больше знает о минусах, чем о плюсах западного влияния на русскую жизнь. Между тем, вредно избирательно помнить, что вертолетостроение в США началось с Сикорского, но вычеркивать из памяти тот факт, что лучший Толковый словарь русского языка написал Владимир Даль, чей отец был датчанином, а мать немкой. Для национальной психики американцев опасно из всей истории второй мировой войны помнить только Перл-Харбор и высадку в Нормандии. Но не менее нездорово для русских пребывать в уверенности, что люди гибли лишь в окопах Сталинграда. В этом смысле русский «патриот» близнец американского, французского или мексиканского «патриота». Они похожи между собой, как все страдающие болезнью Дауна.
Быть реформатором дело неблагодарное. Тех, кто хочет и способен делать реформу, всегда меньше тех, кто понимает ее необходимость. Причины очевидны. После первых же шагов сопротивление материала не убывает, а, наоборот, возрастает. Сначала реформаторов подстерегают равнодушие и недопонимание, затем им противостоит сила инерции, а позже, после появления первых и обычно неоднозначных результатов, сопротивление. Таким образом, редкая реформа оборачивается триумфальным спринтерским забегом, чаще реформатор обречен на болезненный марафон.
Русский марафон всегда был одним из самых тяжких. Здесь, в силу необъятности страны (и соответственно проблем) реформаторам приходилось особенно трудно: чтобы заставить такую махину, как Россия, сначала сдвинуться с места, а затем следовать в заданном направлении, нужны особые характер, сила и психологическая устойчивость. К тому же умение терпеть требуется не только в процессе самих преобразований, но и для того, чтобы, посадив семя, мужественно дождаться от него плода.
Василий Ключевский написал по этому поводу очень жесткие строки: «Не раз повторялось однообразное явление. Государство запутывалось в нарождавшихся затруднениях; правительство, обыкновенно их не предусматривавшее и не предупреждавшее, начинало искать в обществе идей и людей, которые выручили бы его, и, не находя ни тех, ни других, скрепя сердце, обращалось к Западу, где видело старый и сложный культурный прибор, изготовлявший и людей и идеи, спешно вызывало оттуда мастеров и ученых, которые завели бы нечто подобное и у нас, наскоро строило фабрики и учреждало школы, куда загоняло учеников. Но государственная нужда не терпела отсрочки, не ждала, пока загнанные школьники доучат свои буквари, и удовлетворять ее приходилось, так сказать, сырьем, принудительными жертвами, подрывавшими народное благосостояние и стеснявшими общественную свободу. Государственные требования, донельзя напрягая народные силы, не поднимали их, а только истощали: просвещение по казенной надобности, а не по внутренней потребности давало тощие, мерзлые плоды».
Сказать, что Россия уже окончательно вырвалась из этого порочного круга, было бы преувеличением. Свой оптимальный путь и спокойный эволюционный темп, страна еще ищет. Вместе с Президентом. А потому, каждому русскому европейцу, сколько их сегодня ни есть в России, стоит Путину в этом помочь. Оставив второстепенные разногласия до лучших времен.
