Замахнувшись на неслыханный роман о гражданской войне и революции, Пастернак долгое время наивно полагал, что произведение будет напечатано. Он даже заключил договор с журналом "Новый мир" и получил аванс за обещание передать в редакцию готовый текст, но ... чем ближе перо летело к концу, тем тревожней становилось на сердце поэта.
Он стал подозревать, что, кажется, пишет крамолу.
Наваливаясь всей душой на исповедь, не позволяя ни на йоту отступить от внушений великой правды, Пастернак одновременно стал пятиться от последствий собственной искренности и решил все-таки договор с журналом на всякий случай расторгнуть и вернуть взятый аванс.
Мучаясь дурными предчувствиями, он отдал ранней весной 1955 года почти что законченную машинопись романа известному искусствоведу Михаилу Алпатову, от которого получил вскоре восторженное письмо, где в частности были такие строки:
"В наш век, когда крушения всевозможных понятий так властно вторгаются в жизнь людей, одних ставят на колени и вместе с гордыней нередко лишают и человеческого достоинства, а других как в последнее убежище загоняют в мир утраченных иллюзий, ваш роман волнует прежде всего тем, что внушает уверенность, что сделать нечто подлинное можно".
Эти восторги окончательно открыли глаза Пастернаку: он все-таки написал крамолу.
Заканчивая последнюю главу, он, рыдая, позвонил (вспоминает муза поэта Ольга Ивинская) и потрясенно прокричал в телефонную трубку:
"Понимаешь, он умер! Умер!"
Кто умер, перепугалась та, услышав слезы в голосе любимого человека...
Оказалось, речь шла о смерти Живаго.
Вот еще один штрих в пользу мнения, что героя поэт писал не с кого-нибудь, а с самого себя, а роман на самом деле не сочинение, а эпическая автобиография.
Но вот, наконец, поставлена последняя точка. Отпечатанная рукопись переплетена в два красивых тома, затем срочно послана в журналы "Знамя" и "Новый мир", тут же предложена Гослитиздату. Стоит горячая парильня весны 1955 года, наступает жаркое лето, накатывается осень, набредает зима.
Редакции молчат.
Наступает весна 1956 года!
Молчат.
"Не верю я, чтобы они его напечатали, - говорит Пастернак все той же Ольге во время прогулки по длинному мосту через Измалковское озеро в Переделкино. - Я пришел к убеждению, что надо давать его читать на все стороны, вот кто ни попросит - всем надо давать, пускай читают, потому что не верю я, что он появится когда-нибудь в печати".
И тут в долгую паузу вмешалась сама судьба, а, как известно, она не умеет шутить и исполняет все наши желания слишком буквально.
"Я жил уже два месяца в Советском Союзе, - вспоминал десять лет спустя итальянский славист и переводчик с русского языка Серджио Д'Анжело, - и работал в итальянском отделе "Радио Москвы" куда меня направила Коммунистическая партия Италии. В свободное время я искал авторов и русские книги, которые могли бы быть интересны молодому богатому издателю - миланцу Фельтринелли, коммунисту с амбициозными программами. Услышав о том, что Пастернак закончил роман, я подумал, что если бы мне удалось достать рукопись до его опубликования в СССР, то Фельтринелли мог бы иметь преимущество. Недолго думая, я поехал в Переделкино... Был прекрасный майский день. Писатель в этот день работал в саду, встретил меня с простой сердечностью. Мы сидели на открытом воздухе и долго беседовали. Когда я подошел к цели моего визита - он выглядел пораженным. Я дал понять, что политический климат изменился, что его недоверие кажется мне необоснованным. Наконец, он поддался моему натиску. Извинился. На минутку скрылся в доме и вернулся с рукописью. Когда, прощаясь, провожал меня до садовой калитки, он вновь, как бы шутя, высказал свое опасение: "Вы меня пригласили на собственную казнь".
Поэты знают все про свое будущее.
Казнь началась уже на следующий день.
Ольга Ивинская, которая отсидела в лагере за "близость к лицам, подозреваемым в шпионаже" и понимала, чем может кончиться "контакт с иностранцем", первой кинулась спасать положение. Хотя бы предупредить издательства и журналы о нависшей опасности.
Те немедленно прореагировали.
"Как можно настолько не любить свою страну, как можно ссориться с ней, как можно пойти на такое предательство", - написал в панической записке уже вечером рокового дня редактор Гослитиздата некий Банников.
"Роман должен быть возвращен любыми средствами", - давил заведующий отделом культуры ЦК Поликарпов, изможденный и какой-то испуганный, преждевременно старый человек с водянистыми глазами.
Пять членов редколлегии "Нового мира" - цвет тогдашней литературы Борис Агапов, Борис Лавренев, Константин Федин, Константин Симонов и примкнувший беспартийный Валентин Катаев - поспешно заявили в коллективном письме в ЦК о том, что роман страдает идеологическими ошибками и ни в коем разе не должен быть опубликован. Эта литературная публика прекрасно понимала значение первого правдивого эпического рассказа о судьбе революции и интеллигенции в России, о том, что такое жалость к убитым мальчикам Белой армии.
Тем временем получивший рукопись Фельтринелли заявил прессе, что опубликование "Доктора Живаго" есть главная цель его жизни. Казнь перенесли в Италию.
Функционерам Итальянской компартии было поручено склонить Фельтринелли к отказу от публикации романа. Но тот, почуяв дым европейского скандала, приступил к срочной подготовке романа к изданию.
Тогда в Италию в составе писательской делегации (вместо Пастернака, вычеркнув его имя из списка) полетел главный завистник поэта и гонитель, стихотворец, орденоносец Алексей Сурков, ненавидевший Пастернака лютой ненавистью. Собрав пресс-конференцию в Милане, он заявил якобы от имени Пастернака, что он просил издателя вернуть рукопись на переработку, а тот отказал, что антисоветский роман хотят опубликовать против авторской воли, что холодная война вмешалась в литературу.
"Он прав, - разводит руками Пастернак, узнав про выступление Суркова, - если под советским понимать нежелание видеть жизнь такой, какой она есть на самом деле. Нас заставляют радоваться тому, что приносит несчастья, клясться в любви тому, кого не любим, вести себя противно инстинкту правды. И мы заглушаем этот инстинкт, как рабы идеализируем свою же неволю".
Неумение Пастернака играть по правилам приносило свои плоды.
Сталин был поумней. "Оставьте в покое этого небожителя", - рявкнул он как-то на свою свору.
И вот неизбежное случилось. В ноябре 1957 года Фельтринелли издает роман "Доктор Живаго", сначала на итальянском, затем на русском языках. Впервые за тридцать лет после гробового молчания Европа открывает для себя взгляд на историю изнутри России, слышит потрясенный голос очевидца и участника катастрофы.
За первые полгода один за другим последовало 11 изданий.
В течении двух лет "Доктор Живаго" был переведен на 23 языка: английский, французский, немецкий, испанский, португальский, датский, шведский, норвежский, чешский, польский, сербо-хорватский, голландский, финский, иврит, турецкий, иранский, хинди, гуджарати, арабский японский, китайский...
Пастернак же на Родине был подвергнут властями и писательской общественностью жесточайшему остракизму. Сбылось пророчество поэта из "стихов Юрия Живаго" в конце тома:
И темными силами храма
Он отдан подонкам на суд,
И с пылкостью тою же самой
Как славили прежде, клянут...
