23 апреля весь мир традиционно отмечает день рождения Шекспира. В российских кинотеатрах пройдет прямая трансляция юбилейного шоу Шекспировского Королевского театра. Этот масштабный показ приурочен к 400-летию со дня смерти Шекспира, которое отмечают в этом году.
Зрители перед началом трансляции увидят десятиметровый портрет Шекспира, который запылает перед фасадом кинотеатра. Огненный силуэт станет данью традиции, поскольку во времена драматурга огонь использовался не только как источник света, но и как спецэффекты.
Анна Михайлова поговорила с выдающимся российским шекспироведом и историком театра Алексеем Бартошевичем.
— Алексей Вадимович, как вы относитесь к театральным трансляциям в кинотеатрах? Не теряется ли магия театра на экране?
— Английские кинематографисты снимают прямо во время спектакля с минимальной потерей театральной атмосферы. Мы слышим реакцию публики, и по их смеху русская публика понимает, что тоже надо смеяться, даже если кто-то еще не дочитал субтитры. Если бы не эта серия показов, мы бы не видели очень многого: потрясающего "Гамлета" с Камбербэтчем, и "Отелло" с Адрианом Лестером, и "Ричарда Второго" с Дэвидом Теннантом.
— Для молодых зрителей эти кинопоказы стали формой развлечения. Это хорошо? Или серьезный театр должен быть для серьезного зрителя?
— Есть разница между серьезным и занудливым театром. То, что нам показывали — это театр вполне серьезный, и, слава богу, только местами занудливый. Тем более когда речь идет о стратфордских спектаклях Королевского Шекспировского театра.
Ведь туристическая публика приезжает в Стратфорд для того, чтобы увидеть "настоящего", солидного Шекспира и воспринимают этот театр как один из пунктов путешествия — вот вам церковь, где его похоронили, вот вам дом, где он родился, а вот театр, где играют Шекспира, "как положено". А как положено? Никто этого не знает, и знать не должен.
Мы не можем стать елизаветинцами, мы не можем влезть в душу человека, жившего четыреста с лишним лет назад. А если бы вдруг и влезли, и попробовали объяснить, что мы видим в его пьесах, он бы замахал руками и сказал: "Что вы, ребята, я такого не писал, у меня даже в голове этого не было".
Важна почва, по которой хорошо попрыгать, поплясать, потоптать её. И когда кричат "это не Шекспир", то такие крики, при всей их благонамеренности и академической почтенности, довольно далеки от живого театра. Каждое поколение в этих текстах находит свое. В этом одна из загадок или, как сказали бы старые шекспироведы, одна из причин бессмертия "Стратфордского лебедя".
— В истории самой великой пьесы наступает период усталости, когда пьеса устаёт от интерпретаций и от публики, и когда уже интерпретации до того изощряются и умножаются, что теряют последнюю связь с текстом.
С другой стороны, я только что вернулся из Петербурга, где я был на премьере "Гамлета" Додина. Этот спектакль абсолютно не похож не только на традиционные и нетрадиционные представления об этой пьесе, но, в сущности, не похож и на всё, что мы у Додина видели до сих пор.
Это спектакль, как я его понял, как раз о том, что в наше время Гамлета, как такого трагического философа, меланхолика, колеблющегося, страдающего, быть не может, мы не заслуживаем такого Гамлета.
— Если Гамлет не герой нашего времени, то какую пьесу Шекспира мы заслужили?
— Я уже давно хожу по режиссерам и упрашиваю их поставить одну из двух пьес: "Мера за меру" и "Венецианский купец", мне кажется, что эти две пьесы сейчас наиболее актуальны, не на уровне политических аллюзий, а на уровне более глубоких соответствий.
— Бытует мнение, что лучше всего Шекспира ставят британцы, Вы согласны?
— Нет. И те ставят хорошо, и эти. И те ставят плохо, занудно и бессмысленно, и эти ставят плохо, занудно и бессмысленно. Англичане замечательно владеют шекспировским стихом, они воспитаны на этой технике.
Но они очень любят говорить, когда к ним русские приезжают: "Вы счастливые люди, вы читаете Шекспира не в этом туманном, загадочном, архаическом тексте, когда продираешься через завалы старых слов, а для вас Шекспир существует как факт современного языка, современной литературы в переводах Пастернака, Лозинского". Так что при желании даже здесь можно увидеть некоторое преимущество.
— Есть. Это все 37 его пьес (смеется). Понимаете, как всякое великое искусство, пьесы Шекспира не писались раз и навсегда, то есть Шекспиру в голову не приходило, что о нем вспомнят не то что через 400 лет, а через 25.
А на протяжении столетий меняются пьесы. Не просто взгляды на них, а таинственным образом сами пьесы меняются. Каждое поколение задает свои вопросы Шекспиру и получает или не получает на них ответы. Но смыслы, заложенные в текстах, просыпаются.
В какой-то момент связь между личностью автора и текстом, и так не очень прочная, почти теряется. Тексты отчуждаются от авторской воли и замысла, и начинают жить своей жизнью, безотносительно того, хотел Шекспир это сказать или не хотел.
— В последнее время специалисты по творчеству Шекспира сделали какие-то открытия?
— Время от времени какой-нибудь обычно американский шекспировед заявляет "Я открыл новый текст Шекспира!". А потом, когда выясняется, что это "пуф", об этом забывают до следующего случая. Это и в последнее время происходит, все время что-то открывают.
Недели три назад в Стратфорде стали сканировать могилу Шекспира в церкви Троицы, чтобы понять, что там лежит. И как вы думаете, что выяснилось? Скелет есть, черепа нет! Голова Шекспира пропала. Кто ее украл? Тайна сия велика. Когда? Тоже непонятно.
Скорее всего, это было произошло в конце XVII века, когда особое развитие получила френология — наука, исходящая из убеждения в том, что между формой черепа и талантом есть прямая связь. Вот я думаю, что на пике увлечения этой сомнительной теорией кто-то стащил череп, чтобы узнать, где тут гений, в какой шишке он заключен.
И где он сейчас, этот череп — неясно, может, украшает какую-то тайную коллекцию, а может, где-нибудь лежит, и никто не знает, чей он. Во всяком случае, забавная история. Не без связи с юбилеем.
