Мало кто из политиков Февраля так горячо мечтал сделать Россию цивилизованной европейской державой, как Павел Николаевич. Причем, в отличие от большинства политических романтиков той поры, его мечты имели конкретные очертания. Лидер кадетов восхищался Великобританией, потому именно английскую модель хотел привить на русской почве.
Широко известное в обществе англофильство Милюкова никогда, впрочем, не мешало ему быть русским патриотом и стойко отстаивать интересы России (как он сам их, естественно, понимал) перед теми же британцами.
Именно он, страстный борец за российский контроль над средиземноморскими проливами, поэтому и получил прозвище Милюкова-Дарданелльского, заставил Лондон публично признать свои обязательства перед Россией в этом вопросе. Хотя делать этого союзникам не хотелось.
Милюков горячо приветствовал вступление России в войну в союзе с англичанами и французами. Считал, что, сражаясь в одном ряду с демократиями против архаичных империй, русские не только победят и при раздаче трофеев получат Дарданеллы, но самое главное (по принципу сообщающихся сосудов) — сами демократизируются.
С самодержавием у Павла Николаевича были как идейные расхождения, так и личные счеты.
После окончания Московского университета, где Милюков учился у Ключевского, и серьезной докторской, посвященной петровским реформам, этому самостоятельно мыслящему историку постоянно мешали работать. За "намеки на общие чаяния свободы и осуждение самодержавия", сначала отстранили от преподавания в Московском университете. Потом, когда пригласили читать лекции в Софию и оттуда пришлось уехать по требованию русского посланника.
Дальше последовал запрет вообще на всякую преподавательскую деятельность. Несколько месяцев Милюков пробыл даже в тюрьме. На каторгу в Сибирь, правда, не посылали, но жить, думать и говорить мешали. Так что на оппозиционном фланге политики Павел Милюков оказался не случайно.
А попав в Думу, главный русский либерал сразу же вошел в число самых ярких ораторов.
Знаменитой стала речь Милюкова в 1916 году, где он обвинил императрицу и премьер-министра Штюрмера в подготовке сепаратного мира с Германией. Вопрос Милюкова "Что это, глупость или измена?" вошел в отечественную историю. Речь была, конечно, популистской – никаких серьезных доказательств кадет не представил, да их и не существовало, но градус недовольства властью в обществе речь Милюкова, безусловно, подняла.
После февральских событий именно лидер кадетов вел сложные переговоры с Петросоветом о создании Временного правительства, а затем стал в нем едва ли не сильнейшим министром. Кажется, никто в стране не был тогда так блестяще подготовлен к должности министра иностранных дел демократической России, как Милюков. Его уважали на Западе, признавая своим — европейцем. Британская Times в эти дни писала: "Милюков замечательным образом сочетает в себе глубокие знания истории конституционализма и парламентаризма и природный дар руководителя с инстинктивной склонностью к компромиссу, являющемуся квинтэссенцией английской политики".
Относительно истории конституционализма и парламентаризма все верно, а вот что касается склонности к компромиссу, то это качество лидер кадетов демонстрировал крайне редко и только под жестким прессом непреодолимых обстоятельств.
Эту квинтэссенцию английской политики он обошел вниманием. По этой причине мало кто ошибался в ту пору так фатально, как Милюков: каждым своим промахом приближая Октябрь.
Главная ошибка Павла Милюкова заключалась не в выборе английской модели (имел полное право на свою точку зрения), а в убеждении, что собственное представление о народном благе может навязывать России через "не хочу". Любопытно, что историк Милюков как раз за попытку осчастливить Россию силой ругал Петра I. Выходит, что даже отличное знание истории не избавляет от крупных политических просчетов.
Проблемы кадета начались сразу же после отречения Николая II. Как казалось Милюкову, мечта о конституционной монархии в России особенно реальна, учитывая (как он сам говорил о царевиче Алексее и Михаиле Романове), что "один — больной ребенок, а другой — совсем глупый человек". Позже по поводу этой затеи в присущей ему манере, то есть предельно ядовито, высказался Лев Троцкий:
"Страну так радикально вырвало монархией, что она никак не могла снова пролезть народу в глотку".
Кстати, раз уж помянули Льва Бронштейна. Мало кто помнит, но после первой русской революции пресса окрестила радикалов "ослами". Речь, однако, шла не об их умственных способностях. Просто журналисты ухватилась за слова Милюкова: "Мы в глазах правых несем ответственность за мнимое соучастие… мы сами себе враги, если захотим непременно, по выражению известной немецкой сказки, тащить осла на собственной спине".
Дело давнее, но слова о "мнимом соучастии" все же лукавство. До 1905 года немало оппозиционно настроенных русских интеллигентов и предпринимателей, видя в максималистах союзников в борьбе против самодержавия, сочувственно относились к их деятельности, помогали им деньгами, предоставляли укрытие от полиции. Иначе говоря, тащили осла на собственной спине.
В 1917 году министр иностранных дел Милюков фактически снова поработал "носильщиком ослов". Ленин, Троцкий и многие другие большевики сумели попасть в Россию благодаря политике тогдашнего МИДа, который открыл двери для всех без исключения политических эмигрантов. Если бы Милюков отнесся к этому вопросу вдумчиво, радикалов от общего потока эмигрантов можно было бы и отсечь. Тем более свое желание — сделать новую революцию — они не скрывали. Троцкий об этом прямо говорил на митинге перед отплытием из Америки.
Характера Милюкову хватало, но энергию большевиков он явно недооценил.
А что до характера, то еще в столыпинские времена, когда в России бушевал терроризм, он заметил, что надо ставить "гильотины на площадях и беспощадно расправляться со всеми, кто ведет борьбу против опирающегося на народное доверие правительства". На что Столыпин отреагировал: "Гильотины не гильотины, а о чрезвычайных мерах подумать можно". Вот и после Февраля по отношению к максималистам можно было предусмотреть хотя бы некоторые оборонительные меры. Без гильотины.
Бескомпромиссность Милюкова, который настаивал на войне до победного конца, спровоцировала первый для Временного правительства серьезный кризис, когда в апреле 1917 года на улицы Петрограда вышли люди, возмущенные внешнеполитическим курсом новой власти. Кризис подорвал доверие к правительству, состав его, став уже коалиционным, заметно полевел. А самому Милюкову пришлось уйти в отставку.
Позже он многое понял и переоценил: "Того, что случилось, мы, конечно, не хотели… История проклянет вождей так называемых пролетариев, но проклянет и нас, вызвавших бурю".
Впрочем, из политики Павел Николаевич не ушел. Просто в дальнейшем – в зависимости от обстоятельств – менялись его действия: играл важную роль в корниловском мятеже, после Октября поддержал белых, а летом 1918 года в Киеве вел переговоры с командованием германской армии, чтобы совместными усилиями "освобождать Москву под знаменем конституционной монархии".
Еще позже стали постепенно меняться и взгляды. Уже в эмиграции Милюков в качестве рецепта "прописал" России республику. В канун Второй мировой войны заявлял, что "эмиграция должна быть на стороне своей родины".
А незадолго до смерти искренне радовался русской победе под Сталинградом.
Как говорил насмешливый Оскар Уайльд, "в жизни возможны две трагедии: первая — получить то, о чем мечтаешь, а вторая — не получить". У Павла Милюкова его мечта – привить России конституционную монархию – не сбылась.
