– Как вы для себя сформулировали главную идею этого сезона? 

– В связи с пандемией, как ни странно, произошел театральный бум, который дал, с моей точки зрения, неожиданное разделение театра на два направления. Нечто подобное уже наблюдалось. В мои студенческие времена был знаменитый «Современник», в котором мне потом довелось поработать. Ефремов, Волчек, Гафт… – выдающиеся артисты, они играли по системе Станиславского, это был классический русский театр, и это было одно направление. А другое – Любимов и театр на Таганке - куда все бежали смотреть, как с обнаженными торсами выходят в «Пугачеве» артисты, как билеты накалывают на штыки, как на сцене льется вода, как горит огонь в гильзах и так далее. 

Я много лет просил его поставить у нас спектакль и никак не мог уговорить. Он предлагал «Бориса Годунова», но у нас нужно ставить современную пьесу. И тогда я предложил поставить спектакль про его родителей. Тут все сплелось. Его отец Анатолий Васильевич Эфрос – мой учитель, его мама Наталья Анатольевна Крымова до последних дней работала в нашем театре завлитом и моим заместителем. Любимая ученица Крымова, сценограф, которая работает с ним много лет, Маша Трегубова – это моя родная дочь.

И вот в прошлом сезоне Крымов выпустил у нас спектакль «Все тут.», а я ­– важный для себя спектакль «Фаина. Эшелон» по текстам моей мамы. И оба спектакля как художник делала моя дочь Мария Трегубова. В определенном смысле эти работы противоположны друг другу по художественной концепции.

После этого я решил найти пьесу и сочинить спектакль, где сценограф вообще не нужен. И к нам на конкурс драматургии «Действующие лица» пришла такая пьеса – «Бешеный хворост» Олега Маслова, драматургический дебют. Прочитав ее, подумал, что будем играть без единой декорации. Вот как Немирович-Данченко говорил – коврик постелить и играть. 

Так для меня сезон начался «Бешеным хворостом», где вместо привычного зала есть две зрительские трибуны, между ними лежит красная ковровая дорожка. На пяти свободных местах первого ряда – артисты, они играют в прямом контакте со зрителями. Это мои любимые, замечательные артисты и друзья – Таня Васильева, Таня Веденеева, Джульетта Геринг, Валерия Ланская. А еще задействованы молодые актеры – Александр Сеппиус и мой студент третьего курса Рузиль Минекаев.

Впервые в программке написано «режиссер и сценограф Иосиф Райхельгауз», так я зафиксировал принципиальное для меня отсутствие сценографии. В спектакле также нет музыкального ряда. В  этом же сезоне моя дочь Мария Трегубова впервые в нашем театре выступит  как режиссер-постановщик: на 1 апреля запланирована премьера спектакля по гоголевской повести «Нос». 

– И это ведь будет не Гоголь? 

– Она ставит «сочинение», фантазии на тему. Думаю, пригласит драматургов, сценаристов…. Я так надеюсь. Она в жизни не работала с артистами. Это – эксперимент. Ну и режиссер Крымов обещает запустить новый спектакль. Оказывается, один его родственник дружил с писателем Ильей Ильфом и явился прообразом Остапа Бендера. У Крымова есть какие-то семейные документы, которые это подтверждают. Так что он должен по-своему взглянуть на классику и это культовое произведение. 

 Еще одна работа нового сезона на нашей малой сцене – спектакль моего ученика и известного режиссера Марата Гацалова, который сейчас возглавил Пермский театр оперы и балета. Он поставит рассказ Михаила Барщевского, который в пьесу превратила завлит театра Екатерина Кретова. Это же «Школа современной пьесы», здесь режиссер – всегда автор спектакля. Лауреат «Золотой Маски» молодой режиссер Галина Зальцман запускает драму «Отщепенцы» по пьесе Александры Фоминой, которая победила в этом году в конкурсе «Действующие лица».

И, наконец, я собираюсь сделать спектакль об Одессе. Обычно этот город ассоциируется с анекдотами, а я хочу поставить музыкальный, лирический, трогательный спектакль «Прощай, любимый город». 

– Иногда режиссеры сетуют на отсутствие хороших пьес или сценариев для кино. А у вас нет недостатка в интересных и качественных текстах? 

– Многие мои коллеги рассказывают, что современная драматургия плохая, ей не нужно заниматься, поэтому нужно ставить классику. Я с ними не согласен. Мои ученики, среди которых есть уже даже несколько главных режиссеров, любят и чувствуют современную драматургию.

– Но так или иначе вы обращаетесь периодически к классике, это все равно такой «живительный источник»?

– Когда-то 33 года назад, создавая этот театр, я объявил, что здесь не будет инсценировок, западных переводных пьес и западной классики. И русская классика будет только в виде «пересочинения». Первый такой опыт «А чой-то ты во фраке» я поставил по Чехову. У него это была одноактная шутка, а мы сделали целый спектакль.

И теперь каждые три-четыре года я придумываю что-то подобное. «Русское горе … от ума»: из Грибоедова я взял цитаты. Но пьесу писали композитор Сергей Никитин и драматург Вадим Жук. «Шинель / Пальто» – Максим Дунаевский писал музыку, Жук – стихи. Дмитрий Хоронько все по-своему перекроил. У нас все артисты хорошо поют и двигаются, поэтому музыкальные спектакли им вполне «по плечу».

– Это ваша режиссерская воля – чтобы театр был музыкальный? 

– Да. Не просто поставить «Чайку», а настоящую оперетку. И тогда Жук полностью перекладывает пьесу в стихи, пользуясь только чеховским текстом. Александр Журбин пишет узнаваемую музыку. Это нужно потому, что это не очередная интерпретация много раз поставленной пьесы, а игра с автором, в этом и есть театр. 

Либо театр должен быть глубоко психологическим и убедительным – это современная пьеса. Либо это игра, инструмент которой и есть текст, сюжет, жанр. В слова «Школа современной пьесы» заложено не только название театра, но и программа. 

– А как вы относитесь к интерпретациям классики, когда берется текст и все ставится буквально с ног на голову? 

– Я своим студентам в ГИТИСе всегда говорю следующее. Если вы берете произведение (оно может быть классическим или только что написанным), вы должны соблюдать закон: авторский текст можно только сокращать. В крайнем случае, если есть возможность автора спросить, то можно поменять композицию. Ничего больше с авторским текстом делать нельзя. Нельзя заменять одни слова другими, путать персонажи, передавать текст одного персонажа другому. 

Это формулировка, которую придумал еще Мейерхольд. И тогда ты сочиняешь спектакль, у тебя текст становится таким же компонентом, как артист, свет, музыка, балет и так далее. Если режиссер говорит, что это все же «Чайка», но при этом он ее переписывает и заменяет текст – это непрофессионально. И в музыкальном театре, я считаю, действуют те же самые законы. 

– Вы в начале нашего разговора сказали о режиссерском буме. А что за время пандемии произошло со зрителями? 

– И театр, и зрители подумали: ничего страшного, нельзя в театр – будем смотреть все по видео. Начали показывать репетиции, записанные спектакли, читать онлайн и так далее. И стало очевидно, что видеозаписи и онлайн трансляции – не тождественны реальному живому театру. Его нельзя заменить видеоверсиями. То есть, в очередной раз театр доказал, что это уникальное живое искусство. Сколько бы не предвещали его гибель в связи с изобретением кино, ТВ и интернета, это искусство, которое происходит здесь и сейчас, в твоем присутствии. Это не какое-то исследование или комментарий к жизни, а это просто кусок жизни. Театр еще раз продемонстрировал, что он уникален, что это – институт человека. И поэтому, когда опять разрешили ходить в театр, я увидел, что зрители реально соскучились.

– У вас есть проект «филиал» в разных городах. В чем отличие, например, от масштабных гастролей? 

– Гастроли – это мы съездили куда-то один-два раза, а в филиале мы прокатываем весь репертуар. В Берлине играли 14 месяцев, пока не наступила пандемия. Во Владимире сейчас начинаем третий сезон, привозим декорации и оставляем их там, показываем новые названия. Мы играем нашу премьеру «Толстого нет», а я перед этим провожу большие мастер-классы с артистами и творческую встречу, во время которой два часа в центральной библиотеке читаю русскую поэзию, наизусть, конечно.

– А что такой филиал дает вашим артистам? 

– Очень многое. То, что здесь у нас идет уже семь-восемь лет, для Владимира – абсолютная премьера. Для артистов все по-новому, а зрители смотрят, к примеру, на артистку Веденееву и в один вечер видят ее в одной роли, в другой – совершенно в ином образе. Ее ждут, она нравится. Мы собираемся и в другие российские города. Филиал открывать будем скорее всего в Воронеже, где недавно были на Платоновском фестивале. В Берлине филиал был организован по линии Россотрудничества, и мы должны были потом продолжить в Лондоне и Париже. Надеюсь, все возобновится. 

– Вы любите брать в труппу своих студентов? 

– Конечно, потому что они правильно научены с моей точки зрения. Я горжусь нашей труппой – она очень звездная. Из 30 человек у нас десять народных артистов. Играют Татьяна Васильева, Ирина Алферова, Александр Галибин, Юрий Чернов… Из среднего поколения Марат Башаров, крымовская звезда Мария Смольникова. Среди приглашенных – Мария Порошина, Елена Захарова. И всегда в спектаклях задействованы мои студенты, сейчас у меня третий курс ГИТИСа.

А бывают и невероятные случаи. Год назад незадолго до начала сезона к служебному входу пришла молодая девушка и сказала, что хочет работать в нашем театре. Она оказалась выпускницей Ярославского театрального института, что мне, честно говоря, не очень понравилось. Но я сразу попросил нашего балетмейстера и хормейстера посмотреть и послушать ее. Выяснилось, что она прекрасно поет, профессионально двигается. Я попросил сыграть сцену, импровизацию. Она сыграла – и мы с завтруппой решили ее взять. Вот буквально пришла с улицы. Ее зовут Катя Лисицына, она у нас играет второй год, активно снимается в кино. 

– А какие ваши требования к актерам? 

– Требования очень простые: на них должно быть интересно смотреть, о них должно быть интересно думать, их должно быть интересно разгадывать. Я не знаю, какой была Дездемона, Джульетта или Нина Заречная. Для меня артист – это его собственное содержание, его объем, индивидуальность, которые он раскрывает в персонажах спектакля.