Российский режиссер Александр Сокуров приехал в российско-норвежское Заполярье — в поселок Никель Мурманской области и городок Киркенес провинции Финнмарк на первый Международный фестиваль экологического и социального кино "Северный характер: Green Screen", чтобы представить свой фильм "Александра". О том, почему он любит литературу больше, чем кино, что требует от своих учеников и чего ему стоит делать только то, что он хочет, режиссер рассказал в интервью РИА Новости. Беседовала Анастасия Яконюк.
— Александр Николаевич, на встрече со зрителями вы сказали, что впервые приехали в Норвегию. Наверное, и в Никеле — на самом севере Кольского полуострова — прежде не были? Показался ли вам Север кинематографичным?
— Природа уникальная. Красота невыносимая, идеальная — а идеальное выглядит всегда страшным. Совершенная, холодная, ветрами отточенная. Удивительная. Север — это испытание. Испытание средой, условиями. Для северной природы нужны совершенно другие сюжеты. Например, о том, как счастлив человек просто тем, что жив. О том, что значит полюбить и выжить в сложных для жизни обстоятельствах. Пришло время снимать кино на Севере.
А чтобы сделать игровой фильм, хотя бы полуторачасовой с профессиональным качеством, с соблюдением всех мировых стандартов, нужно около 24 миллионов рублей — это, в сущности, немного. Но сегодня все стоит дорого: профессиональная кинематографическая техника, работа, экспедиции, создание изображения — за все нужно платить.
— А у ваших учеников есть шансы снимать хорошее качественное кино?
— У меня 12 человек закончили курс на Кавказе. Помогать им особенно никто не будет, если только их не будут покупать. Купить некоторых могут — за талант, способности, образование. Но помочь им найти деньги на кино мне трудно.
— Вы планируете набирать еще учеников, будет ли новый курс?
— Возможно, будет скандинавско-балтийская школа, может быть, в Таллине. Сейчас идут дискуссии о программе, поскольку мои предложения не вписываются в программу Евросоюза по образованию, мои предложения оказались сложные.
А как повторять в России этот путь, я не знаю, потому что есть позиция министерства образования, которое не позволит менять программу. Кроме того, мне трудно представить, что кто-то из русских ребят пойдет ко мне учиться — я хорошо знаю эту среду.
— Что их в вас не устраивает?
— Да просто они не знают о моем существовании. У них нет желания. Я не отношусь к числу людей, которые сегодня в приоритете у молодых, мой поезд ушел.
У нас было трудно учиться в мастерской. Была дисциплина как в военном училище, причем она распространялась и на парней, и на девушек. Это были ребята с Кавказа, там другая культура, жизнь другая, но вот у них еще остались некоторые черты кавказского менталитета: это особое отношение к мастеру, вообще уважение к старшему. В русской традиции этого нет. Но учиться — это всегда принуждение.
— О ваших фильмах часто говорят, что они не для всех. Как вам кажется, многие ли понимают ваше творчество, то, что в картины закладываете вы?
— А как вы себе представляете человека, который нравится всем? Даже лекарства существуют разные от разных болезней. Тем более кино… Если уж нет универсальной литературы, то что говорить о кино! Конечно, оно субъективно.
Вообще, я много раз это говорил — я кино не люблю. Это просто моя профессия. Если я что-то люблю по-настоящему, это литературу, которая сделала из меня, провинциального мальчика, мыслящего человека. А еще, может быть, раннее сближение с классической формой музыкальной — симфонической и камерной.
Но в кинематографе есть что-то, что со временем стало для меня огромной ценностью… Мой профессиональный путь, к сожалению, связан больше с неудачами, чем с удачами, я к этому привык. И я делаю, в общем-то, только то, что хочу. Никогда не работал по заказу — я просто этого не умею.
— А это вам дорого обходится — делать то, что хотите?
— Это дорого. И экономически…
— Я не про деньги.
— Это дорого, потому что ты морально понимаешь, какая ответственность на тебе лежит. Когда появляются средства для фильма и ты можешь сделать что-то, что может не понравиться людям, которые находятся рядом с тобой. Их это может не устроить. Это тяжело осознавать.
Есть круг людей, к мнению которых я отношусь очень серьезно, конечно, я не бегу и не выполняю то, что они говорят. Но их мнение для меня важно, и так я проверю слабые стороны того, что я делаю.
— А ваша гражданская позиция дорого вам обходится? Вот когда вы за Олега Сенцова президента просили, вы же могли промолчать?
— Как это? А куда мне деваться? Я понимаю, что 20 лет арктических лагерей дать человеку…. У нас за убийство дают по 7-8 лет. А тут за намерение, за гражданскую позицию. К тому же он не гражданин России, он не принимал российского гражданства. Для меня очевидно, что есть люди, которые ввели в заблуждение президента страны. Я говорил об этом президенту.
Другое дело, что наши усилия ни к чему не привели. Они привели к большой кампании, шумихе, но не к главному — к решению вопроса, который ставит он. А он поставил вопрос не о своей судьбе — об освобождении всех политзаключенных, он вывел эту проблему за пределы обычной ситуации. Усугубило ситуацию.
У меня есть его адрес, я писал ему письма неоднократно, ответов не получал, только один раз приветы. Но, видимо, письма не доходят.
— О чем писали?
— Да о чем туда можно писать! Это обычные письма — о чем люди пишут от руки. Берешь ручку и просто пишешь… обычная человеческая история. Мы ведь с ним не знакомы, никогда не виделись, я видел его только один фильм. Он, к сожалению, успел только один сделать. Но не это главное.
— Вы говорили о том, что сегодня трудно найти деньги на кино, что не каждого допускают до этих денежных потоков. А есть что-то, о чем вообще нельзя снимать, есть сегодня в кино цензура?
— Конечно, есть. Она выражается в том, что ты не получаешь поддержки от государства, если у государства есть сомнения в благонадежности замысла твоего будущего фильма. Это выявляется на уровне сценарного прочтения. Не дадут снимать ироническое, сатирическое кино, сатирическую политику о том, как молодые люди относятся к государству, эротическое кино…
Поэтому это надо пробивать, биться, иногда хитрить, придумывать. Это не означает, что эти фильмы нельзя снять, просто надо искать средства на стороне. Правда, если ты его снимешь, можешь не получить разрешительное удостоверение, случаев таких много.
— А с театром у вас по-другому отношения складываются?
— С театром… это каждый раз особенное. Сначала это были оперные театры, но все всегда заканчивалось неудачей, потому что меня увольняли. Мой стиль, подход к спектаклям пугал, не воспринимался. У меня была постановка "Бориса Годунова" в Большом театре, она просуществовала полтора года, и ее сняли из-за постановочной сложности и потому что сам театр, как мне кажется, разрушал спектакль, они не следили за исполнителями партий, делали постоянные вводы неподготовленных людей, не соблюдали режим работы со светом.
Единственное мне удалось сделать, но, к сожалению, не на родине, спектакль, который я делал в Винченце в Италии по Бродскому, — это я сделал от начала и до конца, никто меня не останавливал. А в России мне не удавалось довести до конца ничего.
— А за границей сегодня как воспринимают российское кино? Какое у него место на кинофестивалях?
— Эта тенденция, которая наступила в экономике, в политике — санкции, в области культуры также набирают обороты, и сегодня не каждый русский фильм может быть показан на Западе. Чем лучше фильм, чем он с большим эмоциональным, художественным ресурсом, с большей привязанностью к своему народу сделан, тем менее он желателен к показу в европейском пространстве.
Происходит необратимое восприятие России. Это идеология, я раньше не позволял себе даже думать об этом. А сейчас, когда я получаю от моих коллег с фестивалей некоторые отзывы на фильмы, которые мы показываем, я вижу, что происходит то, что раньше считалось неделикатным, некорректным… А сейчас тебе прямо могут сказать, что слишком хороший русский фильм. Он нам не нужен.
— Слишком много любви к России?
— И к России, и к русскому персонажу, к русскому солдату, к судьбе русского человека. К сожалению, это так. Мы сейчас на острие подозрений, негодования, у нас сегодня сложное положение.
— Как вы относитесь к тому, что фильм Константина Хабенского "Собибор" выдвинули от России на премию "Оскар" как лучший фильм на иностранном языке? Вы этот фильм смотрели?
— Я видел его по телевидению. Меня попросили его посмотреть московские друзья. Я разочарован, считаю, что это очередная спекуляция на еврейской теме. 90% фильмов с еврейской темой — абсолютная спекуляция на страданиях народа. Когда люди извлекают деньги из этой темы, не говоря главного, — это бессовестно.
В этом фильме, мне кажется, есть профессиональные недочеты и искусственность.
Мне кажется, профессионально это несовершенное произведение. Не знаю, как дальше будет, хорошо, если у него будет получаться.
— А вы сами сейчас работаете над какой-то новой картиной?
— Да, мы пытаемся, потому что денег особенно нет. Говорить рано, может, и не получится. Никогда нельзя быть уверенным в том, что задуманное тобой в художественной форме может получиться и состояться. Никто не обречен на успех.
