Здесь живут сотрудники колонии — в основном те, кто уже вышел на пенсию. Для местных тюрьма долгие годы была поселкообразующим предприятием — другой работы в этих диких местах нет. Но сейчас бывшие сотрудники «пятака» и сами будто в заключении. На Сладком нет сотовой связи, водопровода, сюда не ходит общественный транспорт. Как признаются местные, иногда им кажется, что заключенные на Огненном живут лучше, чем те, кто их когда-то охранял: «У них есть своя пекарня, проведена вода, канализация. А мы, чтобы помыться, носим ведра из озера».

Случайные люди на Сладкий не приезжают. Если у моста останавливается машина с шашечками, все знают: родные приехали на свидание к «бессрочнику». Вот по деревянному настилу идет женщина. Поднявшийся на озере ветер сносит горластых чаек, треплет платок на голове незнакомки. Она одна из немногих, кто приезжает сюда больше десяти лет подряд — навещает сына, у которого за плечами три убийства.

— Всего у пятнадцати процентов осужденных сохранились родственные связи. От остальных отказались. Они даже не отвечают на письма, когда им сообщают, что их сын или муж скончался. Этих людей можно понять — случайных в «пятаке» нет. Глава Артюшинского сельского поселения Владимир Макаров просит не фотографировать его на фоне монастырских стен, которые последние сто лет служат тюрьмой (монастырь стал застенком после 1917-го. — Прим. ред.). Считает это плохой приметой.

Когда он сразу после армии пришел в колонию, содержались на Огненном особо опасные рецидивисты. Это только звучит страшно. На самом деле большинство из тех сидельцев были ворами или мошенниками, попавшимися в третий-четвертый раз. «По советскому законодательству, если человека несколько раз судили по одной и той же статье, его считали особо опасным преступником и отправляли сюда», — объясняет Макаров.

Но 24 марта 1994-го на Огненный завезли осужденных иной масти. Семнадцать «бессрочников» — первых в России. Их должны были расстрелять, но указ Бориса Ельцина даровал им жизнь, заменив высшую меру пожизненным заключением.

— Не нужно думать, что все без исключения осужденные были этому безмерно рады. Один как-то сказал мне: «Знаешь, начальник, лучше бы меня расстреляли».

Пожизненное заключение — это смерть в рассрочку. А в «пятаке» за эту рассрочку приходится слишком дорого платить. «Хозяин» Сладкого цедит крепкий чай. Он уже восемь лет как не в системе, а привычка пить лишь слегка разбавленную заварку осталась.

Условия на Огненном и правда были не из легких.

— Представьте: в шесть утра человека поднимают, и до отбоя ему запрещено ложиться или садиться на шконку. Когда в камеру заходит начальство, заключенный должен встать лицом к стене, заложить руки за спину и сделать доклад: назвать свои имя и фамилию, по каким статьям сидит. Наручники вне камер почти никогда не снимали. Даже на исповедь заключенных в них водили, — описывает Макаров.

Однако человек ко всему приспосабливается. Со временем обитатели Огненного научились встраиваться в жизнь по ту сторону монастырских стен. Владимир Алексеевич вспоминает, как осужденные наладили переписку с благотворительными организациями. Посылки с долларами и гуманитарной помощью им отправляли даже из Австралии.

— Мы сами удивлялись, как им удавалось разжалобить иностранцев. Но арестанты действовали просто: представлялись смертельно больными и просили выслать денег на операцию. О том, что они отбывают пожизненный срок, в письмах, естественно, не было сказано. Нам приходилось в ответах от администрации разъяснять, что сидят эти мнимые «больные» за серийные убийства.

— Я как-то спросил у одной такой дамочки, понимает ли она, что ее подопечный с особой жестокостью зарубил тестя, тещу и сделал инвалидом жену. «Ну и что?» — прощебетала старушка. Тогда я понял, что они таким образом просто от безделья спасаются, — замечает Макаров.

Бывший опер признается: первое время читал дела заключенных от корки до корки. Пока не стал засыпать только на феназепаме.

— Вот, например, история одного «бессрочника», даже фамилию его помню — Городничий. К расстрелу его приговорили еще при советской власти за убийство собутыльника. Потом «вышку» заменили на пятнадцать лет лишения свободы. Он освободился, недели не провел на воле, как зарезал еще двух человек — отца с сыном. Те шли по тротуару и не захотели уступать дорогу. Самое удивительное, что за повторные убийства его сперва тоже приговорили к высшей мере, а потом помиловали, заменив расстрел пожизненным заключением. Мы шутили, что для него это уже третий день рождения, а он даже ни разу не улыбнулся. И во взгляде такая пустота сквозила, будто не людей убил, а мух прихлопнул.

Колонию и деревню на острове Сладкий разделяют каких-то 450 метров деревянного моста. Впрочем, соседства с маньяками и убийцами жители не боятся. Все твердят одно: убежать из «пятака» еще никому не удавалось. Хотя это не так. В середине девяностых попытку побега совершил один из последних содержащихся на Огненном бесконвойников.

— Он спрятался в машине с мусором и таким образом смог выехать за территорию. Три дня мы его искали, выставили оцепление чуть ли не по всему району. В итоге он сам к нам вышел. Понял, что не уйти, все дороги перекрыты, — вспоминает Владимир Алексеевич.

— Трое осужденных растворили прутья решетки солью и вылезли. Причем отверстие было настолько маленьким, что мой коллега еле смог сквозь него голову просунуть, а эти трое умудрились проскочить. Однако территорию учреждения они не покинули — в течение часа были задержаны, их судили. Первому к основному сроку прибавили еще пять лет, второму — семь. Один до суда не дожил — покончил жизнь самоубийством в лечебно-профилактическом учреждении.

На Сладкий попадаем уже затемно. За мостом, на соседнем острове, зловеще светится колония. Уличного освещения на этом крошечном клочке суши нет. Владимир Макаров объясняет, что летом он в принципе не может включать фонари, на это в бюджете сельского поселения нет денег.

— Если я его включу сейчас, то к декабрю израсходую все финансы. Зимой свет будет, но только с 16:00 до 22:00, а также пару часов утром, — объясняет глава. Потом добавляет: «Но мы не единственные, так у всех в округе».

Затем в них заселились те, кто был призван их охранять. Первый мост на Огненный тоже перекинут руками арестантов.

Раньше колония отвозила местных детей в школу-интернат и даже обогревала жилой дом и детский сад на острове. Но в прошлом году непрофильные здания от отопления отключили. Макаров говорит, что им спешно пришлось искать финансирование, чтобы поставить жителям в домах индивидуальные котлы.

Зэки и охранники были настолько тесно связаны бытовыми узами, что, когда уроженец этих мест, главный редактор журнала «Наш современник» Сергей Викулов организовал кампанию за закрытие «пятака» (формальным поводом было то, что колония нарушает экологию озера, сбрасывая в него отходы), за учреждение вступились все жители.

— Народ открытые письма писал в прокуратуру, просил не закрывать зону. Я сам подписывался под одним из них, — замечает Макаров. — Думаю, люди и сейчас горой встанут за «пятак». Здесь ведь у каждого в семье один или несколько человек там работают. Исчезнет колония — исчезнет и наше поселение. Хотя честно скажу: иногда людям становится обидно. Не так давно в корпусах на Огненном ремонт сделали, обстановку в обновленных камерах показали по телевизору. А на следующий день ко мне пришла старушка из числа бывших сотрудниц и чуть ли не расплакалась: «Знаете, Владимир Алексеевич, создается впечатление, что они там лучше нас живут. У них есть водопровод, баня, свежий хлеб пекут в своей пекарне. А нам приходится за водой ходить на озеро. Хлеб же в магазин завозят такого качества, что его есть не станешь».

Раньше на Сладком был свой магазин, относившийся к системе ФСИН. В прошлом году закрыли и его. 

Теперь островитяне за продуктами бегают через мост на материк.

— Там, конечно, все дороже, но что поделаешь — выбора у нас особо нет, — улыбается Галина Сидоркова. Она живет на Сладком уже сорок лет. Столько же проработала в колонии, была заведующей канцелярией. Весь документооборот шел через ее руки, в том числе жалобы осужденных.

Работы, говорит Сидоркова, было много.

— Заключенным делать нечего, вот они и строчат письма: то в прокуратуру, то в суд, то правозащитникам. Все просят их дела пересмотреть. Когда во всех инстанциях откажут, начинают родственников разыскивать. Обычно тоже тщетно.

Раньше Галина Сергеевна жила в 12-квартирном доме на Сладком — его тоже когда-то построили осужденные из числа бесконвойников. 

Но после того как в здании начала течь крыша, всех действующих сотрудников колонии переселили «на Рублевку» — так местные жители называют коттеджи, которые ФСИН выстроила на материке. Пенсионеров же оставили на острове, выделили им другой полуразвалившийся дом.

— В старом хотя бы водопровод был, — не жалуется, скорее констатирует пенсионерка. — А в новом нет ничего. За водой нам приходится на озеро ходить. Я каждое утро приношу по два ведра. Одна живу, мне хватает.

Но это в обычные дни. Раз в неделю островитяне устраивают баню, тогда приходится таскать по 20, а то и по 30 ведер. Особенно сложно приходится зимой, когда озеро покрывается льдом. Рубит его Галина Сергеевна вместе с подругой, тоже бывшей сотрудницей колонии.

— Какие мужики? – отвечает вопросом на вопрос Сидоркова. — На острове их почти не осталось.

Сладкий еще называют островом вдов. Здесь почти нет полных семей. У Галины Сергеевны супруг умер четырнадцать лет назад, у ее подруги мужа нет уже четыре года.

— Работа в колонии тяжелая, мужики быстро умирают. А мы остаемся здесь свой век доживать, — горько замечают женщины.

От райцентра, города Белозерска, до Сладкого всего сорок километров. По российским меркам — пустяк. Но автобусы сюда не ходят — маршрут отменили год назад. Таксисты же за часовую «прогулку» по избитой лесовозами дороге просят 1300 рублей. Для местных жителей это практически неподъемные деньги.

Несколько лет подряд глава сельского поселения пытается договориться с операторами, чтобы те поставили хотя бы пару вышек. Однако все лишь присылают отписки. 

Галине Сидорковой повезло — в ее квартире можно поймать сигнал, если встать на табуретку у окна. Остальным жителям Сладкого, случись что, приходится бежать к таксофону на материк — в службу спасения можно дозвониться даже без карточки. На очередные обещания провести связь местные реагируют скептически.

— Лет восемь назад даже блоки привезли, обещали не только телефон, но интернет наладить. А что в итоге? Пролежали те блоки до прошлого лета, пока их не увезли на металлолом, — отмахивается житель Сладкого Виктор Васильевич.

— Когда их личные дела читаешь, не по себе становится. Хочется с ними сделать то же, что и они со своими жертвами. А нельзя. Первое время они еще смирные были, видимо, присматривались. А потом обнаглели, в открытую посылали. А ты даже ответить не мог, — откровенничает он.

Из окна дома Виктора Васильевича видны увитые колючей проволокой стены монастыря. Местные горько шутят: это одна из лучших иллюстраций к пословице: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся».

Виктор Васильевич — потомственный работник ФСИН. Его отец 33 года отслужил в другой колонии в соседнем районе.

— Вообще-то единственное, о чем я жалею, — что уволился с завода и попал в эту систему. Пообщаешься с заключенными, у которых за плечами три-четыре убийства, — и ни в бога, ни в черта уже не поверить. Вот и в нашем районе ни одной церкви нет. Отучила нас тюрьма верить.

Даже после смерти заключенные и охранники лежат по соседству. Умерших «бессрочников» хоронили на местном кладбище, только в стороне от большинства могил — как самоубийц. Сейчас о том, что здесь покоятся осужденные, можно понять разве что по шляпкам грибов. Их здесь сотни. Местные знают: собирать белые и подосиновики на кладбище — плохая примета.

Среди кустов едва заметны деревянные кресты с порядковыми номерами.

— Давно уже здесь никого не хоронили, лет десять, наверное. — Владимир Макаров тщетно пытается найти свежие холмики. — Захворавших осужденных оправляют в ЛПУ-10, там и хоронят, случись что. А раньше до десяти заключенных в год тут закапывали. В основном умирали от инфарктов.

На крестах нет фамилий, только порядковые номера. Впрочем, один памятник среди безымянных крестов все же затесался. Соорудили его родители сыну, который сидел в «пятаке» еще до того, как зону перепрофилировали под «бессрочников». На цоколе нет эпитафии — лишь годы жизни. Не напишешь же, что был покойный вором-рецидивистом, а смертным одром для него стали тюремные нары.

На материке в селе Артюшино есть школа, в этом году ей исполнилось 145 лет. Всего там учатся 18 человек, почти у всех родители работают в учреждении. Здесь к каждому ученику индивидуальный подход — в классах, начиная с третьего, по одному ребенку.

— Но обычно ребята свою программу усваивают быстро и начинают интересоваться задачками соседа, — объясняет директор школы Николай Иванов.

После окончания института ему, как и другим молодым людям, родившимся в этом районе, предложили идти работать в колонию. Большинство его одноклассников так и сделали. Теперь они уже давно на пенсии — у сотрудников учреждения год идет за два. Иванов не согласился, говорит, что ладить с заключенными сможет далеко не каждый.

При школе есть прекрасный краеведческий музей, в нем собраны образцы национальных костюмов, утюги, прялки. Здесь нет ни кандалов, ни тюремной робы.