Борис Панкин, эксперт Зиновьевского клуба МИА "Россия сегодня"
Если в политическом деятеле можно предположить что-то от Моцарта, то, из известных мне политиков, только в Улофе Пальме. Конечно же, случайное совпадение, но последнее, что он делал в своей жизни — смотрел фильм "Братья Моцарт" поздним вечером 25 февраля 1986 года. После чего, чисто по-моцартовски, беззаботно, со смехом отделался от своего друга, профсоюзного деятеля, отослал домой взрослого сына, чтобы без докуки прогуляться под ручкой с женой по ночному Стокгольму, по исторической Свеавеген, то есть "Шведской дороге", где его и застигла пуля до сих пор неведомого убийцы.
Можно ли представить себе какого-нибудь другого западного премьера, я уж не говорю о России, прогуливающегося по городу в такую пору — без охраны, без помощников, вообще без спутников? Только жена и он.
А для него это было нормой. Он не уставал повторять, что не даст запереть себя в политическом гетто.
Однажды мы наткнулись на него в Старом Городе, Гамла Стан, выходящего из китайского ресторанчика с… пластиковым пакетом, в котором просвечивали стоящие друг на друге два судка.
— Здесь хорошо кормят, я вот даже на вечер кое-чего прихватил, —сказал он как ни в чем не бывало.
Впрочем, нет, он… ухмыльнулся, да — да, ухмыльнулся, угадав, конечно же, состояние некоторой ошарашенности, которое нас объяло и которое его явно позабавило. Ему, заметил я, доставляло удовольствие слегка шркировать окружающих.
За несколько месяцев до убийства в Швеции проходила, как всегда, в конце сентября, выборная компания. Социал-демократы по опросам шли с блоком буржуазных партий ноздря в ноздрю. Газеты были полны мрачных для них предсказаний.
Каково же было удивление зрителей одного небольшого стокгольмского театры (и это изумление разделили с ними читатели газет на следующий день), когда они увидели Улофа Пальме на сцене. Нет, не в роли трибуна, ратующего за победу своей программы, а в небольшой эпизодической партии французского полицейского констебля.
В театре "Регина" уже два месяца шел французский водевиль "Отель с привидениями". Режиссер придумал, чтобы констебля каждый вечер играл кто-нибудь из внетеатральных знаменитостей. Встретив в ресторане Пальме, он предложил ему это удовольствие без всякой надежды на согласие. Но Пальме не заставил себя уговаривать. "Заметно усталый премьер-министр проскользнул через служебный вход "Регины" около девяти часов вечера, — писала либеральная столичная газета "Дагенс Нюхетер. — Он приехал туда после нескольких предвыборных митингов".
По роли констебль должен был арестовать крупного преступника.
— Единственное, что от тебя требуется, — втолковывал режиссер премьеру, — это сказать "следуйте за мной и никаких фокусов".
— И никаких фокусов, — добавил он на всякий случай уже от себя. Премьер послушно кивнул.
Исполнявший роль начальника полиции актер по ходу действия приказал арестованному назвать свое имя. Вместо него ответил Констебль — Пальме:
— Бу Парневик
Публика грохнула.
Растерявшийся начальник полиции повторил свой вопрос. И снова Пальме:
— Улоф Букард.
И снова взрыв хохота. Буквально пароксизмы в зале. Оказывается, Пальме назвал имена двух пародистов, которые уже много лет пробавлялись за счет его голоса и мимики.
— Возможно, я и не отношусь к числу лучших характерных актеров нашей страны, но все равно было приятно внести свой маленький вклад в поддержание культурной жизни, — сказал премьер, прощаясь с режиссером, который не знал, гневаться ему на нарушителя конвенции или благодарить его.
Через месяц состоялись выборы. Их окончательный результат не был известен до последней минуты. Чаша весов, демонстрируемая в виде цифр и графиков на экране телевизоров, склонялась на виду у всей страны то в одну, то в другую сторону.
Улоф Пальме, который, как и вождь консерваторов, всю эту долгую ночь не сходил с тех же экранов, сохранял невозмутимость. Так, легкая загадочная усмешка мелькала время от времени на его губах. И только в тот момент, когда стало все ясно, он сорвался с места. Теле- и фотокамеры так и запечатлели его — со вздетыми вверх руками и лицом, которое буквально распирала ликующая улыбка.
Снимок обошел всю мировую печать. Рядом с этим снимкам, который я берегу, у меня перед глазами стоит кадр из фильма "Амадеус".
Не случайно многие считали Пальме, ну, тронутым, что ли. Одни полагали, что у него чего — то не хватает, другие настаивали, что, наоборот, слишком много, и все эти трюки — это поза и игра прожженного политика, который знает лучше любого актера, что надо публике, то бишь электорату. Один из магнатов шведского бизнеса сказал мне не без ожесточения:
— Если он Вам так нравится, возьмите и сделайте его Генеральным секретарем ООН. Там он лучше себя проявит.
Не думаю, чтобы Ельцин или Зюганов получали удовольствие, когда на выборах 1996 года выплясывали — один трепака, другой — подобие твиста.. А Пальме…На вопрос, было это для него позой или жизнью, он ответил своей смертью.
Наше знакомство начиналось при благоприятных как будто бы обстоятельствах. Конец сентября 1982 года. Социал-демократы только что вернулись к власти в Швеции. Я как посол подгадал как раз к инаугурации нового правительства, сменив престарелого предшественника, просидевшего в Стокгольме десять лет и пережившего год назад шок, вызванный пленением нашей подлодки, заплутавшейся в мелководье шведских шхер.
Мое появление читалось как предложение начать все с чистого листа. Пресса приветствовала меня как опального главу авторско-правового ведомства, который побывал в Стокгольме уже несколько раз и "наводнил" Швецию переводами еретических советских авторов: Трифонов, Распутин, Айтматов, Солоухин, Белов, Розов, Быков, Абрамов, Шукшин, Маканин…
СМИ гадали, что это назначение означает для меня – повышение по службе или почетную ссылку, что было принято в тогдашнем Советском Союзе. Так в соседней Норвегии оказался послом бывший член всемогущего Политбюро Полянский, а еще раньше из руководителей отдела пропаганды ЦК КПСС в послы в Канаде угодил Александр Яковлев, ставший при Горбачеве известным как "архитектор перестройки".
К тому же у меня было письмо, род рекомендации, академика Георгия Арбатова, который был членом очень популярной тогда международной комиссии Пальме.
В силу всего этого и первая встреча наша состоялась чуть ли не на следующий день после вручения мною верительных грамот королю. Тогда я впервые переступил порог Русенбада, в котором пришлось потом побывать много раз, и по приятным и по неприятным и даже печальным поводам.
Но медовый месяц длился меньше тридцати дней. В прессе стали появляться сообщения о новых нарушениях шведских территориальных вод неизвестными подводными лодками. Была создана комиссия Риксдага, которая, поработав месяца три, указала на СССР.
То, что для вручения ноты протеста советского посла вызвали не в МИД, как полагалось бы, а прямо к премьеру, в прессе трактовалось как свидетельство экстраординарного подхода страны к происходящему. Пальме объяснил мне это по-другому.
Через огромный стеклянный холл в резиденции правительства Русенбад, ведущий к лифту на этаж, где был кабинет премьера, я вынужден был прокладывать себе дорогу буквально локтями. Когда я возвращался, мы с моим секретарем-переводчиком просто покатились комом вместе с журналистами и их фото — телеснаряжением по широким ступеням парадной лестницы.
Эту весьма живописную картину я потом имел удовольствие много раз видеть на экранах телеканалов, а номера газет той поры до сих пор хранятся в моем архиве.
А в кабинете, пожав мне руку и пригласив садиться, Улоф Пальме пробормотал, словно бы смущенно, все необходимые слова и протянул мне двухстраничную ноту.
Я со своей стороны сказал то, что требовалось от меня, то есть, что проинформирую свое правительство, и, откланявшись, повернул к выходу. Пальме догнал меня у самых дверей и, положив руку на плечо, сказал: "Я считал необходимым самому погромче крикнуть, чтобы обезоружить самых громких крикунов."
Конечно же, он рисковал, потому что если бы я процитировал его, отвечая на бесконечные, часто весьма эмоциональные вопросы журналистов, а соблазн такой был, ему бы не поздоровилось.
Для меня же это явилось первым признаком того, что он и сам не уверен в объективности и доказательности предъявленных обвинений.
Но пойти против течения (я понимал это, хотя и не мог, разумеется, сочувствовать) было невозможно в тот момент даже Улофу Пальме с его авторитетом.
Мы и потом еще несколько раз встречались с Улофом Пальме по тому же поводу. И каждый раз казенные слова очередного протеста шведской стороны и выдержанного в том же духе советского опровержения, он смягчал каким-нибудь жестом или фразой.
Что ж, — сказал он мне в одну из наших встреч, — советская сторона утверждает, что лодок нет, шведская — что лодки появлялись и появляются. Нам не удается добиться признания от вас, вам не удается убедить нас. С этим надо жить.
