В 1999 году Елизавета Глинка основала в Киеве первый хоспис, и с тех пор главное ее занятие — помогать больным и бездомным. Основанный ею фонд "Справедливая помощь" предоставляет материальную поддержку и врачебную помощь умирающим онкологическим больным, а сама доктор Лиза с начала боевых действий на юго-востоке Украины постоянно организует вывоз оттуда больных и раненых детей.
О том, каково это — помогать самым беспомощным, можно ли привыкнуть к тому, что каждый день соприкасаешься с чужим горем, о трудностях, с которыми приходится сталкиваться, вывозя с Украины раненых и больных детей, и об отзывчивости людей к чужой беде рассказала в интервью РИА Новости благотворитель, глава фонда "Справедливая помощь" Елизавета Глинка. Беседовала Мария Шустрова.
— Елизавета Петровна, вы помогаете самым беспомощным людям, которым больше неоткуда ждать поддержки. Как вы решили этим заниматься?
— Я бы с удовольствием занималась детьми, как это делают все. Но все ниши благотворительности так или иначе заняты, а то, что делает мой фонд, это такая бездонная бочка, с которой надо работать и работать.
Я решила попробовать, что можно сделать в России с таким контингентом, как умирающие, люди, не имеющие прописки, дома, страховки. А сейчас еще на Украине случилась эта война, и получилось, что люди там оказались в той же категории — тех, кто никому не нужен.
Во-первых, помогать им — это интересно, а во-вторых, мне нравится делать то, чем мало кто занимается.
— Вы все время сталкиваетесь с болью других людей, с горем, со смертью. Многие, контактируя с этим каждый день, сошли бы с ума. Как вы с этим справляетесь? Можно ли к этому привыкнуть? И не считаете ли для умирающих в муках лучшим выходом эвтаназию?
— К горю вообще никак не привыкнуть. Но у меня не все умирают, мы стараемся сделать так, чтобы не все умирали.
На мой взгляд, помогать нужно всегда. Ну, а эвтаназия — это не для меня. Может, для кого-то это и выход, но я против эвтаназии.
Умирающий может в буквальном смысле до конца вести нормальную жизнь. Нужно только обезболить этого человека, ухаживать за ним и, возможно, быть с его близкими людьми, выполнить какие-то его последние желания, если он в сознании, если чего-то еще хочет. Люди же умирают долго, если мы говорим о раковых больных. Это же не смерть на войне — раз и все.
Тут немаловажный момент: и умирающие, и малоимущие, и бездомные, и психически больные — это те люди, которые сами себя защитить не могут. За них кто-то это все должен делать. Поэтому, если сойду с ума я — даже не знаю… Пока у меня никто с ума не сошел.
— Вы уже давно работаете на Украине: из вашего ЖЖ мы знали про то, как вы открыли в Киеве первый хоспис, знакомились с его пациентами, а сейчас вы привозите в Россию больных и раненых детей из зоны АТО. Изменила ли украинцев война?
— Я изменения заметила только в социальных сетях. А так — люди остались людьми. У меня не так много времени все это вычитывать, я читаю перепалки, мне это странно — как можно радоваться смерти другого человека или уродству другого человека, или говорить "сами виноваты"? Но я стараюсь никак на это не реагировать.
— В своих интервью вы часто говорили о равнодушии и "оскотинивании" людей. Но сегодня многие помогают беженцам с Украины, принимают их в свои дома, собирают гуманитарную помощь, трудятся волонтерами. Что-то изменилось в общественном сознании?
— Это правда, очень многих война изменила. Раньше я обращала внимание на то, что человек может валяться на улице и никто к нему не подойдет. А сейчас даже тот контингент, которому я сама готова оказать помощь — пенсионеры и многие другие, приходят и говорят, что готовы поделиться последним.
Эта ситуация очень похожа на пожары 2010 года, когда приходили абсолютно все и говорили, что готовы помогать, несмотря на то, что сами имеют очень мало. Такая же ситуация сейчас, во время войны.
— Как вы думаете, это временное явление и все вернется на круги своя — люди снова станут равнодушными? Или какие-то изменения в обществе останутся?
— Я всегда надеюсь, что в обществе будет больше человечности.
— Вам ведь приходится общаться не только с коллегами-медиками и волонтерами, но и вести переговорами с людьми в высоких кабинетах. А значит, вы можете оценить, меняет ли их чисто по-человечески ситуация, когда рядом каждый день гибнут ни в чем не повинные мирные люди. С ними легче или труднее решать гуманитарные вопросы?
— Переговоры я вела довольно редко до начала военных действий. Совершенно другой уровень чиновников появился. Раньше я разговаривала в каких-то районных департаментах по поводу выделения жилья или помощи одному, второму, третьему, пятому, десятому.
Теперь несколько иной уровень переговоров.
Здесь я удивилась, потому что когда был поднят вопрос об эвакуации детей, то буквально через час последовала реакция. Мне сказали: "Да, вывози, будут места". Есть вещи, которые человек не в состоянии сделать один. Мне сказали, что если я готова, то они готовы принимать раненых и больных детей и будут им помогать. Сейчас на Украине эти дети получить необходимую помощь не могут.
— Что побудило вас бросить все и, рискуя своей жизнью, ездить на Украину? Ведь вы добирались в зону АТО без охраны.
— Вы такая смешная, кто мне даст охрану? Я, может, и не отказалась бы. Но мужчине на Украину сейчас трудно въехать.
То, что мною движет, это наличие возможности помочь этим детям, и есть она сейчас именно в России. Ну не оставлять же их так.
— Вот мы сидим в помещении вашего фонда, вокруг сортируют одежду, игрушки — это гуманитарная помощь, которую вы в дальнейшем доставите на Украину?
— Эта гуманитарная помощь не для того, чтобы ее туда доставлять, она — для беженцев, которые сюда придут сами. Так называемый самотек беженцев, которые неорганизованно просто сели в автобус и уехали в Россию. Для них и готовятся эти вещи — одежда, детские игрушки, подушки.
С Украины я забираю только детей.
— А сколько раз вы уже ездили за ними? И много ли, на ваш взгляд, вам еще придется это делать? Какие перспективы развития ситуации?
— Я ездила в зону АТО за детьми уже 14-15 раз. В ближайшее время еду на Украину, чтобы опять забрать детей. Сколько раз я туда еще буду выезжать, зависит от того, будут ли у нас еще раненые дети или нет.
Я надеюсь на то, что прекратят стрелять, прекратят бомбить. Но сейчас появилась другая проблема: там очень много неразорвавшихся мин и снарядов. К сожалению, еще будут подрывы детей. Последний случай — ночью дети подорвались на мине, двое погибли, двоих будем перевозить в Россию. Они просто играли — взяли и распилили снаряд. Думаю, подобные вещи будут происходить еще.
Если нет войны, то и выехать легче. А когда бесконечно бомбят, вывозить детей гораздо сложнее.
Но, думаю, если прекратятся бои, помощь надо переносить туда, а не возить людей сюда. В Россию надо привозить только в особо тяжелых случаях, когда людей невозможно прооперировать там. Хотя Донецк раньше был очень благополучным в плане медицины городом.
— Вы сказали, что вывозите только детей. А как же взрослые? В стране, где общество расколото на всех уровнях, как обстоит дело с медициной? Военных и ополченцев разделяют?
— Нет. Больной — это больной вне зависимости от его принадлежности. И слава Богу.
К сожалению, сейчас я вывожу исключительно детей. Я бы с радостью вывозила и взрослых, просто нет такой возможности.
Давайте говорить о пострадавших гражданских, которые, к сожалению, не могут получить помощь из-за отсутствия медикаментов. Это старики-пенсионеры, тяжелобольные люди, которые были больны и до войны, раненые взрослые, которые нуждаются в длительном лечении. Пока существуют проблемы с их вывозом. Донецкая область сейчас как-то справляется, но насколько хорошо, я не знаю.
— Когда вокруг война, это ведь стресс для человека. Вы ставите какой-то барьер, чтобы эмоции, страх вам не мешали? Что вы делаете, чтобы с этим справиться?
— Да, конечно, страшно. Только терпение помогает это состояние перебороть, больше ничего. Это очень тяжелая поездка. Если бы меня это не трогало, я бы не ездила.
Что касается эмоциональности, на войне как-то об этом не думаешь. Когда летит снаряд, ты прячешься, а через минуту забываешь, как будто все нормально. Конечно, когда интенсивный обстрел, я могу остаться там на неделю — полторы, а могу уехать и на следующий день, что я обычно и делаю.
Тут речь вовсе не обо мне, все зависит от состояния детей: быстро их надо вывозить, или можно немножко подождать и тогда мы подвезем еще и других детей из других деревень.
— Получается, ценность жизней этих детей вы ставите выше своей собственной?
— Ну, я ведь немолодая уже женщина, а они — дети, еще ничего не видели.
