Казалось, отлегло… Но снова сон о Риге.
На быстрый взгляд в толпе, на голос обернусь,
на улицы прямой в конце лукавый выгиб,
исхоженный насквозь, запетый наизусть.
Гея Коган, "Сон о Риге"
Рига, пустынная Домская площадь, подходит туристическая группа — хипстерская молодежь с разными наушниками и девайсами в ушах и руках и вместе с ними тихая семейная пара, не старые, но и не молодые уже/еще мужчина и женщина. Он с палочкой, она в свободной накидке, напоминающей латиноамериканское пончо. Вся группа похожа на студентов в сопровождении преподавателей, или наоборот. Русские. Дети и взрослые молча слушают рассказчика, повествующего о том, почему на старых соборных часах нет минутных стрелок.
"В прежние времена, — говорит гид, — время шло медленно и печально, и люди никуда не спешили. У них не было нужды назначать встречи в 18.45 или 13.50. Потому одной стрелки было достаточно".
Все присутствующие изучают величавую (в лесах от Евросоюза) башню Домского собора. Синее небо, в нем облака. Все смотрят, кроме этого джентльмена с тростью, который внимательно наблюдает за своей спутницей в пончо. А она разглядывает башенные часы. Он смотрит на нее, а она в небо, на часы без минутной стрелки. Витальная метафора: мы смотрим на тех, кого любим, а жизнь, не торопясь, уходит в небо.
Латвия — это, конечно, неразделенная, почти трагическая, тонкая и очень ранимая любовь с первого взгляда. Почти, потому что все-таки для самых верных и страстных эта любовь взаимна. Она вся — в оттенках и нюансах, прикосновениях и вкусах. Когда ты помнишь каждую травинку на брусчатке и изгиб каждой балтийской волны. Улыбку кариатиды на доме Эйзенштейна и аромат кофе в одном из бесчисленных подвальчиков, соединенных, судя по всему, еще более бесчисленными подземными ходами. Эта любовь не прощает даже взгляда в сторону. Она никогда не повысит на тебя голос, а просто промолчит с легкой укоризной, но молчание это страшнее самых грозных слов. Латвия — та самая любовь, которая захватывает твой разум и чувства раз и навсегда.
И те, кто приехал в десятый раз, и те, кто впервые начинает скрупулёзно, шаг за шагом изучать здешние мостовые, одинаково дороги для работников латвийской туриндустрии, хотя относительно новая латышская поговорка Labäk viens patiess draugs nekä 99 jauni (что можно приблизительно перевести как "Старый друг лучше новых девяноста девяти") и ставит этот тезис под вопрос.
Вы приезжаете, селитесь в отель, где каждый камень дышит средневековьем, выходите в город… и немедленно падаете в культурный обморок на руки к заботливому гиду с профессорской внешностью. (Для некоторого упорядочивания этого процесса в 2014 году Рига станет культурной столицей Европы.) Вы уезжаете и возвращаетесь и, как заклинание, повторяете удивительные и загадочные слова: Kä noklüt lïdz ielai, kurä uznemta filma par Šerloku Holmsu? ("Как пройти к улице, где снимали фильм о Шерлоке Холмсе?") Или: Cik maksä bilete uz koncertu Doma baznïcä? ("Сколько стоит билет на концерт в Домский собор?") А то и: Käpëc tik lëti? ("Почему так дешево?") Ну или совсем уж растерянное: Vai es varu nogaršot šo ëdienu ar nëgi? ("Можно ли еще попробовать вот это блюдо с миногой?") Впрочем, можно и не повторять эти слова, а вполне буднично подойти к первому встречному и спросить на великом посконном: "Скажи-ка, дядя…".
И вам обязательно скажут! Ничего, что это будет не спеша и не всегда правильно: "До-бро по-жааа-ло-ва-ть-ся!" Где, в какой стране вы будете ощущать себя так, как будто попали в самое сердце народного фольклора?! Разве что у соседок — в Литве и Эстонии, ну и в Израиле с Грузией, но не о них сейчас наша песнь.
Латвия — это такая комфортная Европа, немного домашняя, пусть чуть-чуть по-немецки педантичная, но и по-французски воздушная, та Европа, куда многие из нас едут всю жизнь, да никак не доедут.
Русский турист в Риге преимущественно сентиментален, ему нравится бродить в лабиринте Старого города и в разлинованных кварталах, насыщенных домами югендстиля. Он вслушивается в шелестящий женский шепот Шведских ворот, на чистейшем русском вещающий, что его, Васю, все-таки любят. Он бесцельно заходит в магазины Dzintars и Latvijas trikotäza и покупает там всякую полезную всячину и, даже будучи трезвенником, приценивается к всенародно когда-то любимому черному рижскому бальзаму, украшавшему бар любой интеллигентной семьи. Потом, как бы спохватившись, он приходит на заре следующего дня к Городскому рынку, чтобы долго-долго в рыбном павильоне осматривать все это бесконечное разнообразие морской живности, только что свезенной со всей Атлантики. Отобедав в Lido, он изучает головоломки фасадов домов, возведенных знаменитым Михаилом Эйзенштейном — не тем самым, который сын, а другим, который отец. (Удивительный, между прочим, был человек, у которого проектирование домов было… хобби. В Европе, кстати, нет ничего подобного, разве что некоторые творения Антонио Гауди в Барселоне могут соперничать с рижским модерном.)
Наш турист прилежно трет бронзовые носы Бременским музыкантам, кланяется замурованным заживо в стене собора Святого Якова двум монахам, пошедшим на это ради последующей канонизации (которая, как водится, не состоялась), тщетно пытается сфотографировать на свою мыльницу "Трех братьев", или банально глазеет на немыслимой красоты дом Черноголовых. Наконец он поднимается на высоченную колокольню церкви Святого Петра, чтобы вглядеться в черепичную мозаику почти тысячелетнего города, и тайком бросает вниз пластиковый стаканчик, точно зная, что он не разобьется, а следовательно стоять колокольне еще много-много лет и не гореть.
Возвращаясь к возможной частоте посещения Латвии, стоит отметить, что некоторые счастливчики прилетают сюда несколько раз в неделю, каждый раз переживая волнующее ощущение, когда после московского незнамо-что-такое под крылом самолета открывается величественная (не путать с ранее упомянутым эпитетом "величавая"!) панорама Рижского залива. Этим некоторым повезло, конечно, больше других. Как правило, они работают в airBaltic летчиками и стюардессами, конкуренция здесь высока, потому те, кому повезло, безукоризненно пунктуальны, вызывающе молоды и бескомпромиссно красивы. Ну и еще, конечно, они всегда готовы помочь добрым словом и рюмочкой коньяка тем несчастным, кто прилетает в Ригу лишь иногда.
Сюда можно приезжать в любое время года, и даже в грустном ноябре, когда кажется, что кроме моросящего дождя и пронизывающего ветра с моря в Риге ничего нет. Отнюдь!
Ведь что может быть вкуснее горячего кофе или обжигающего глинтвейна в подвальчике, где тебе, ко всему прочему, еще и сыграют на настоящей лютне?! И разве сможете вы где-нибудь, кроме Латвии, отведать восхитительную закуску Latvijas zeltainä šprote ("Золото Латвии"), когда на не очень тонкий и не очень толстый прожаренный ломоть рижского хлеба выкладываются свежие, в тончайшей золотистой чешуе-оправе шпроты и немного зелени по вкусу?! (Вот немедля отправляйтесь к холодильнику и попробуйте "соорудить" что-нибудь подобное из подручных средств — ничего не выйдет! Шпроты — не те, рижского хлеба и в помине нет, единственная возможная замена — хлеб "Ароматный", но попробуйте здесь, а потом приезжайте в Ригу — и вы почувствуете разницу.)
Осень, рыжая подружка, — здесь это время золотых листьев, Zelta lapu laikä. Время, когда дети катятся кубарем или вверх тормашками со склонов вблизи замка Турайда около Сигулды и к этой игре с удовольствием подключаются взрослые, идущие по ковру из желтых листьев шаркающей походкой…
Латвия навсегда поселилась в моей юности, когда я еще совсем молодым журналистом путешествовал по Прибалтике вместе с только что объявившимися в перестроечную эпоху хиппи, музыкантами и художниками, уходя долгой дорогой все дальше на юг. Мы пели на улицах раннего Шевчука и БГ, читали Бродского и Цветаеву, встречали рассветы в сосновых лесах вблизи дюн Юрмалы, плели фенечки из кожи и бисера и были счастливы. Она осталась навсегда щемящим чувством свободы, тем кусочком моей ушедшей в небытие родины, сумевшим доказать всему миру, что и малое может быть великим, там и тогда, когда люди действительно помнят свою историю, разумно относятся к настоящему и строят свое будущее.
Я возвращаюсь домой в осеннюю Москву, разбираю чемодан, зажигаю свечи, ставлю трость в угол и кладу в шкаф накидку жены, похожую на латиноамериканское пончо.
"Теперь надо взять в Ригу детей", — говорю я и смотрю на нее. А она смотрит на часы, в которых уже давным-давно нет минутной стрелки.
Юрий Щегольков
