Ректор Института христианской психологии протоиерей Андрей Лоргус рассказал в интервью РИА Новости, что такое миф и какова его роль в нашей жизни, особенно в условиях информационной войны, когда все ее участники обвиняют противоположную сторону в создании ложной, мифологической картины происходящего. Беседовала Марина Борисова.
Миф обслуживает страх
- Отец Андрей, мифом зачастую называют самые разные вещи. С какой трактовкой чаще всего сталкиваетесь вы?
— Психология и идеология исходят из гипотезы, что миф обслуживает определенные потребности человека, в том числе и неосознаваемые. Самый простой вариант — это когда он обслуживает страх. Ведь страх, который испытывает человек, племя, народ, вполне может быть понят рационально, а может — через миф. И благодаря работе мифа, людям становится легче, у них появляется ощущение, что они знают, где выход, знают, что надо делать.
Типичный пример – Вавилонская башня. Ее строителей воодушевлял миф, что если они построят эту башню, то достигнут такой неимоверной реализации человеческого бытия, что, по сути дела, станут повелителями Вселенной — богами. Главное — договориться и создать правильный проект.
- Но это же та модель, по которой развиваются все цивилизации.
— Одна из моделей. Например, когда начинается война и народ понимает, что, если он не создаст современную боеспособную армию со всеми ее тылами, заводами и так далее, он не выживет. И народ создает такую армию и побеждает. И это – не миф. Это – реалистическое отношение к действительности. И когда человек понимает, что, если он не посеет пшеницу, то он на следующий год будет голодать, – это реальность. Но в той же ситуации можно жить мифом, что, если мы не отнимем хлеб у соседней деревни, которая забрала наш хлеб, мы умрем с голода.
- А как объяснить, что Советский Союз, в 30-е годы живший мифом о том, что он в кольце врагов, строил армию и оборонные заводы и повышал боеспособность населения, к войне оказался не готов, и боеспособную армию и военную промышленность пришлось создавать "с колес" уже во время войны?
— Вот если бы этот миф продолжал жить и во время войны, страна бы погибла. Но в том-то и заключается мудрость народа, что в тот момент он перешел от мифа к реальности. И выстроил совершенно адекватное к ней отношение: что нужно немедленно создавать, почти заново, оборонную промышленность, нужно создавать заново армию, иначе мы погибнем. И благодаря этому война была выиграна. А вот довоенное строительство армии опиралось на миф. Правда, Сталин-то руководствовался не мифом, а просто другой реальностью – он ведь собирался не обороняться, он собирался завоевывать мир. Его идеи требовали совершенно другой армии, он эту другую армию и создавал. А для народа запускался миф. "Мы победим, потому что мы сильнее и правильнее, и не надо нам тылов и заводов. Шапками закидаем!" Вот это — работа мифа.
- Выходит, политические деятели, люди принимающие решения, сами оказываются во власти создаваемых ими мифов и из-за этого ошибаются в прогнозах?
— Иногда да. Но главное – это то, что миф принимается народом. Он оказывается очень устойчивым, он объясняет людям реальность и снижает уровень страха. Миф не может быть навязан, если в толще народного сознания ему нет почвы.
Эльдорадо евроинтеграции и Украина
- То есть миф должен быть все-таки взят не с потолка, а как-то укоренен в народном сознании?
— Конечно.
- Тогда как объяснить успешное распространение на постсоветском пространстве мифа о всемогуществе "управляющей руки рынка" и не имеющего никакого отношения к народному представлению о сути вещей?
— Это надо исследовать. Я думаю, в головах людей был другой миф — о том, что западный образ жизни настолько силен, крепок и сладок, что, если только мы захотим, и у нас наступит "золотой век". Ведь в любой советской семье – от Москвы до Магадана – жило представление, что если человек уехал за границу, особенно в Америку, то он уже богат. Это, кстати говоря, было и у итальянских, и у болгарских, и у ирландских эмигрантов.
Как относились ближайшие родственники, к человеку, который возвращался из-за границы? Как к богачу. Каким образом достигалось это богатство, действительно ли он богат или это только пыль в глаза – неважно. Миф жил и продолжает жить до сих пор. Этот миф очень устойчив. И основан он на изоляционизме, на том, что большая часть народа никакого представления о реальной жизни в Соединенных Штатах, Европе, Африке, Китае или Японии не имеет.
- А как же Украина? Там у населения 20 с лишним лет была возможность опытным путем познакомиться с тем, как зарабатываются деньги в Европе, и при этом миф об Эльдорадо евроинтеграции оказался столь живуч, что вызвал к жизни весь тот ужас, который мы сейчас наблюдаем. Значит, миф обладает иммунитетом к рациональному анализу?
— И да, и нет. Потому что если говорить о той части украинцев, которые работали или работают в Европе, они прекрасно знают, как там зарабатываются деньги, и это как раз та часть рационального национального сознания, которое совершенно четко понимает свои выгоды и ущербы от европейской интеграции. Это несколько миллионов человек, которые живут и работают в Италии, Польше, Чехии, Австрии, Германии, Англии и неплохо интегрированы в европейские условия. Вот они-то и их родственники, их семьи, проживающие на Украине, были за интеграцию просто потому, что для них условием дальнейшей успешной работы в Европе было свободное перемещение. Их интересовал только этот аспект интеграции, и, собственно говоря, на это и были настроены и Европа, и Украина.
Кроме того, западная часть Украины, которая в Советском Союзе оказалась в 1939 году, всегда считала себя Европой и, конечно же, к интеграции относилась положительно, чего бы это ей ни стоило. И пусть по уровню жизни Львов, Ивано-Франковская область, Карпаты беднее Румынии и Болгарии, но они все равно — Европа. Так что они знали, на что идут. И им интеграция далась бы легче. Ну а что касается центральной Украины, то, конечно, там работает миф.
- Известно, что с мифами активно работают политтехнологи, спецслужбы. Но насколько миф управляем? Или, запустив эту адскую машину в своих целях, политики и политтехнологи в какой-то момент теряют управление ей?
— Теряют. Все-таки миф работает, я думаю, в относительно мирном социальном пространстве. Потому что революция — это уже паническое состояние, а в паническом состоянии действуют другие механизмы. Возможно, там есть свои мифы. Но они – быстроживущие, так сказать, и быстродействующие. И война это тоже экстраординарная ситуация, в которой сознание действует иначе.
Разумеется, есть мифология, которая живет не протяжении веков. Скажем, в нашем народе есть серия мифов, которая говорит о нашей исключительности. Есть мифы, которые обслуживают страхи, – кольцо врагов, мировая закулиса, жидомассонский заговор и так далее. В какой степени эти мифы управляемы, а в какой спонтанны, не знаю. То есть, несомненно, есть какая-то искусственная работа с этими мифами, но я глубоко убежден, что массовый долгоиграющий миф невозможно просто так посеять. В сознании огромной массы людей должна быть почва, на которую миф может быть посеян.
Откуда берется комплекс Че Гевары
- По поводу пограничных ситуаций: есть много личных свидетельств участников всевозможных войн, утверждающих, что в обстановке постоянной опасности для жизни у людей обостряется религиозное чувство. А с другой стороны, есть множество свидетельств, что война – это грязь, кровь и неконтролируемое насилие. Как это сочетается внутри одной человеческой личности?
— Человек – бездна. В нем может одновременно сочетаться и видение Бога, и служение дьяволу. Увы, это так. Но, поймите, война — это, прежде всего, безумный, панический страх. И в этом страхе человек, во-первых, готов на вещи, которых сам от себя не ожидает, а во-вторых, судорожно хватается за спасительные внутренние ресурсы, в том числе за религию, за веру в Бога, за крест, за цепочку с иконкой или с ладанкой, которую мать подарила, за фотографию любимой, детей — за все, что спасло бы его от смерти.
- Но как тогда объяснить феномен появления "людей войны"? Тех, которые сами ищут этого состояния и едут наемниками или добровольцами куда угодно?
— Это так называемый посттравматический синдром. У людей, которые прошли через убийство другого человека, исчезает очень важная компонента человеческой личности – чувствительность к боли другого и к собственной боли. Это то, что в психологии называется социопатия.
Социопат становится способен на поведение, которое реально угрожает его собственной жизни и уж тем более жизни других. И некоторые люди уже не могут выйти из этого состояния. По сути дела, такому человеку нужно оказать очень интенсивную и комплексную помощь, чтобы вернуть его к человеческому образу жизни.
Но если он не находит источников такой помощи и сам ее не хочет, он становится зависим от "военного адреналина". И ищет его вновь и вновь. Но поскольку основой того, что сделало его убийцей, является страх, а страх продолжает жить в его душе, у него возникает агрессия. Смотрите: страх рождает агрессию – я должен убить тебя, чтобы ты не убил меня, мою семью, мою жену, моих детей. Я должен успеть убить тебя первым. И этот страх заставляет вновь и вновь становиться солдатом, вновь и вновь убивать.
- А если солдат не защищает свою семью, а едет, предположим, в Испанию в 1930-е годы – сражаться в интербригаде, защищать некую идею, некий миф о всеобщем братстве?
— Миф. Но не о всеобщем братстве и справедливости, а о том, что там находятся враги, которые, если мы их не победим, не уничтожим, придут к нам и сделают нас рабами. Или тот же комплекс Че Гевары: если мы не уничтожим американцев, они сделают всех нас рабами. И этот миф жив по всему миру. Почему весь исламский мир против Америки? Потому что «они уничтожат нас, уничтожат нашу цивилизацию». Мы должны их уничтожить, потому что иначе они уничтожат нас. Это – работа мифа.
Мифологический страх – он реален, он необыкновенно силен. Но для того, чтобы от него избавиться, нужна огромная рациональная и духовная работа, работа образования, работа над собой, работа личности, зрелость, наконец. Потому что страх, конечно же, живет на очень низком уровне образования, знания, опыта и просвещения.
В поисках выхода: от Моисея до юродивых
- Но ведь любая религия имеет определенные методы, с помощью которых человек годами, десятилетиями учится работать с собственной душой, с собственным сознанием и различать: вот здесь он поступил сам, по своей греховной природе, а здесь — повелся на воздействие некоего мифа, искушения.
— Так и происходит. Но в очень малом числе душ и сердец. И это число не определяет реальные социальные явления — оно слишком мало.
- Выходит, страх руководит миром? Страх создает мифы, мифы подвигают политиков на принятие решений, мифы внедряются в народные массы, то есть движущая сила истории – это миф?
— Знаете, иногда в истории происходят удивительные события. Их можно называть чудесами – это дело вкуса. И тогда вдруг в закономерное развитие идей, страхов, мотиваций включается личность, несущая нечто иное – некий лозунг, идею, ответ, проект, которые осуществляются или, по крайней мере, возникает иллюзия попытки их реализовать, и ему верят, за ним идут массы, и иногда этот проект становится реальностью. Так бывает. Не всегда, но бывает. И тогда, кажется, что есть другой вариант истории, который дает совершенно другой результат.
Для меня таким примером в Священной Истории является Моисей. Драматическая личность, которая должна была совершить революционный переворот — вывести целый народ на путь к совершенно другой, новой жизни. Полностью все перевернуть. И он это сделал.
Значит, не только страх движет историей, но и что-то созидательное, какой-то мощный импульс, которому вдруг у людей оказывается сила поверить. Не всегда, но иногда.
- А в каких ситуациях появляются люди, которые меняют вектор развития истории? Скажем, первые христиане умудрились завоевать весь мир безо всяких войн и потрясений. Но дальше, чтобы сохранить внутреннюю энергию развития, какому-то числу христиан потребовалось в IV веке уйти в пустыню – началось монашество, и развитие получило новый импульс. Выходит, не всем и не всегда руководит страх? Какой же страх, если люди добровольно идут на смерть на арене Колизея или подвергают себя постоянным опасностям, живя отшельниками в пустыне?
— На Руси – еще до империи, до Петра – в XVI-XVII веках, когда весь народ представлял собой единое православное, почти теократическое государство, почти одновременно в разных городах появились юродивые. Казалось бы, юродство – это же бегство от реальности. Но какой? Может быть, именно от мифологической реальности? Юродивые не поддерживают официального сознания, не поддерживают социальных норм, правил и в том числе социальных мифов. Это бегство в другую, мистическую, реальность.
Вполне резонно предположить, что в условиях мифологического социального сознания некоторые люди постоянно чувствуют дискомфорт и пытаются из него выбраться, пытаются выстроить свое — кто рациональное, а кто мистическое, как преподобный Серафим Саровский или Силуан Афонский, отношение к реальности. Но такое, в котором крайняя, предельная честность и предельно точный контакт с реальностью, способность видеть ее такой, какова она есть. Со всеми ее сильными и слабыми сторонами.
- А то, что юродивые столь почитаемы именно русским православным сознанием, каким-то образом характеризует это национальное сознание?
— Возможно. Этого нельзя сказать наверняка, но, насколько мне известно, в той части Церкви, которая далека от богословского образования, от катехизации, вера в юродивых очень велика и очень сильна. И в этой же среде обычно возникает вера в каких-то старцев, стариц, которые либо просто-напросто выдуманы, либо это реальные люди, но их жития созданы мифологическим сознанием. Эта среда, достаточно маргинальная, порождает огромное количество подобных мифов о псевдосвятых, или вообще о псевдолюдях.
Реализм и мифотворчество агиографии
- А разве не по тому же принципу действует агиография?
— Агиография существует разная. Святитель Макарий Московский собирал жития святых, и это была тщательная историческая, источниковедческая работа — настолько, насколько она была возможна в его годы, в середине XVI века. А если мы возьмем древнюю Церковь, то она для агиографии собирала, прежде всего, протоколы, которые вели римские судебные органы, и мы до сих пор их переводим с латинского и греческого и удивляемся их точности, подробности и честности. Это, извините, не мифология.
Или если мы возьмем работу современных историков Церкви, церковных археологов, они стремятся как раз к собиранию не каких-то басен — хотя и это тоже надо делать – а фактического материала. Вот только наша ситуация сегодня осложняется тем, что о новомучениках российских одним из ведущих исторических материалов являются следственные дела НКВД. Но как к ним относиться? Как их проверять? Как понимать эти формулировки? Это целая огромная проблема, ею сейчас начинают заниматься ученые, и это совсем не мифотворчество. Это работа с реальными документами.
Нет, что касается церковной агиографии, то она все-таки уже достаточно выстроена, и вполне понятны ее источники — где летописи, где повествования. Вот, например, был такой писатель Евгений Поселянин, он в начале XX века издал многотомное собрание о подвижниках благочестия. Это была не агиография, он как раз собирал и разные сказания и в том числе басни и мифы, но он не утверждал, что это реальные жития. У него есть и миф о Федоре Кузьмиче, история которого сама по себе очень любопытна. Почему народ так охотно верит в то, что Александр I не умер, а стал Федором Кузьмичом?
- Почему?
- Ну как же! Если император может стать простым мужиком, значит простой мужик-то близок к императору, близок к святому. Вдруг расстояние между простым мужиком и императором исчезло – ну, просто два мужика, тот и другой. Для народа это бальзам на душу: разрыв между классом высшим и классом нижним всегда был мучителен для России. И до сих пор остается. Миф помогал это преодолеть.
- Как же тогда объяснить, что во многих житиях присутствует «чудо о змие» – абсолютно сказочный сюжет, причем, достаточно стандартный?
— Это другая сторона агиографии. Это агиография в сказаниях, в устной традиции. Она очень хорошо изучена филологами – и "Голубиная книга" и "Сказание о Петре и Февронии", и "Сказание о граде Китеже", об этом много и хорошо написано. А моя задача – увидеть психологический механизм действия мифа. Потому что для меня как для психолога и антрополога очень важно понять, почему он так устойчив, зачем он нужен.
Ничего не бывает лишнего в жизни, все для чего-то необходимо. И для меня миф – это, конечно же, механизм, который помогает людям выжить. Выжить в ситуации страха, в ситуации неопределенности, в ситуации угрозы гибели. И, что не менее важно, в ситуации утраты своей идентичности. Например, миф о Святой Руси помогает нам восстановить свою идентичность. Пусть мифологическую, сказочную, но связать себя со Святой Русью – вот кто мы. У многих народов есть свой эпос, который выполняет эту роль, дает возможность ощутить себя чем-то необыкновенно ценным в мировой культуре.
- А почему же тогда отец Серафим Роуз, будучи чистокровным американцем из баптистской семьи, вдруг проникся мифом о Святой Руси?
— И не он один. Но это – единицы. И это хороший материал для исследования. А Серафим Роуз был, конечно, человеком необыкновенным, это замечательное, красивое, удивительное явление, но оно уникальное, из этого не выведешь никакой закономерности. Или Силуан Афонский – русский святой на Афоне, совершенно вне благотворной для него почвы, вне России.
Сергий Радонежский: мифы и реальность
- Возвращаясь к разговору о мифе и страхе в связи с новомучениками, почему среди них не появляются такие фигуры, которые в массовом сознании способны вырасти до значения, например, Иоанна Кронштадтского? Казалось бы, там россыпи подвигов духа.
— Почему из них не возникло такой фигуры, за которой пошли бы люди? Для меня это тоже загадка. Но, по крайней мере, мы можем констатировать тот факт, что не возникло. А возможно, и не было.
Надо иметь в виду, что мы еще очень мало знаем. Например, был архиепископ Пермский Андроник (Никольский), который исповедовал перед следователем совершенно четкую духовную, церковную антисоветскую позицию в стиле первого послания патриарха Тихона, в котором он проклинает советскую власть. Но он такой один. И его послание, хотя и попало в руки верующих, не имело особого успеха. В отличие от того, как, например, действовали на людей послания патриарха Гермогена в Смутное время (в XVII в.), когда поляки сидели в Кремле. Его послания имели огромный успех и подвигли очень многих русских вступить в военную борьбу за свое отечество. Ничего подобного при советской власти мы не видим. Это правда, но я не знаю, как это объяснить.
- Но мы же говорим о мифе, о том, почему народ сердцем выбирает фигуру, которая остается в веках, как Сергий Радонежский.
— Но вокруг преподобного Сергия как раз возникли мифы, которые сейчас активно живут и которые, на мой взгляд, не имеют отношения к самому преподобному, хотя, несомненно, он много сделал для княжества Московского и для Дмитрия Донского. Но имперский миф и все эти реминисценции по поводу собирателя русских земель возникли позже.
- Казалось бы, на роль собирателя земель больше подходит святитель Алексий Московский, который действительно очень многое сделал для политического становления государства Российского. А народ все-таки выбрал сердцем его современника, преподобного Сергия.
— То, что митрополит Алексий многое сделал для Московского княжества, это факт. Он, несомненно, был выдающейся фигурой, удивительной и мощной. Таких митрополитов было немного.
- Почему же народное мифологическое сознание предпочло отшельника, инока?
— Не народное сознание, а церковное. Это совсем разные вещи. Преподобный Сергий – это действительно духовный лидер русского православия, с которого начинается мощная самобытная богословская и вообще церковная эпоха Руси. И это поняло вовсе не народное сознание, а именно церковное, то есть принадлежащее элите.
Преподобный Сергий рождает новую духовную элиту. Прежде всего, монахов, настоятелей новых монастырей, епископов. Он рождает новое богословие иконы. Он ставит первый Троицкий храм. До него были Успенские, Софийские, Богородичные храмы. И вдруг – Троица. Откуда этот человек, не имевший никакого систематического богословского образования, которого и не было тогда на Руси, рождает такую мощную богословскую, мистическую идею, которая до сих пор питает всю Русь – и богословие, и иночество, и русскую мистику, и искусство, то есть всю эстетику? Богословскую культуру Руси!?
Вот основная роль преподобного Сергия: он рождает строй церковной жизни, он рождает монастырский уклад, он рождает тип иночества, который преобладает на Руси, он рождает тип отшельника-первопроходца. С преподобного Сергия начинается освоение всего Русского Севера, а потом и Сибири. Кем? Монахами. И это, кстати, ответ на вопрос, как русскому народу удалось освоить такие огромные пространства, нельзя сказать, что безлюдные, но дикие, трудные. Русское иночество создало форму выживания, форму духовной жизни, форму осмысления этого выживания – труднейшего. Вот в этом преподобный Сергий.
Это действительно был необыкновенный человек, который, можно сказать, духовно создал Русь. С него началась та Русь, которую мы с вами сейчас знаем, с ее духовной культурой. Не было бы преподобного, не было бы "Троицы" Андрея Рублева, а не было бы "Троицы", мы бы даже не знали, чем символизировать русское православие. Как многие говорят? Если нет "Троицы" Рублева, то нет и Бога. Вот масштаб событий того далекого XV века.
Преподобный Сергий умирает в 1392-м, Троицкий собор на месте построенной им деревянной Троицкой церкви освящается в 1424-м, к этому времени Андрей Рублев пишет "Троицу", икону преподобного, икону Вседержителя, то есть создает эталон русской иконы, ее философии и мистики. Никогда ничего выше не удавалось создать. И все это в лесу, в глуши, на горе Маковец – невзрачной, ничего особенного. И оттуда выстраивается все – и Серпухов, и Звенигород, и Москва, и все-все-все.
А народное почитание преподобного Сергия, когда Троице-Сергиева лавра стала священным местом, местом паломничества, чем-то своим, где душа русского народа, сложился романтический, душевный, сердечный, немного женский, но очень устойчивый образ. Какой ты русский, если у преподобного Сергия не бывал? Паломничество к преподобному Сергию стало необходимым условием русского православия.
Хотя, конечно же, основное значение преподобного Сергия — это его монашеский подвиг. Очень разнообразный, очень интересный и при этом мало нам известный, потому что сам преподобный Сергий ничего не писал. О нем написано немало, но, в общем, мы не очень много о нем знаем: он долгое время прожил один, без свидетелей, никто не видел, как он жил. Как немного мы знаем и о преподобном Серафиме Саровском. Есть свидетельства о его жизни, в основном позднего периода, а о том, как там все у него складывалось в ближней и дальней пустыньке, свидетельств мало – ну, кроме того, что он сам рассказывал дивеевским сестрам.
Зачем нужен миф о конце света
- Итак, миф – неотъемлемый атрибут нашей жизни. В частности, миф о конце света. В каждом поколении находится какое-то количество алармистов, которые считают, что настали «последние времена». Но если мифы – это противоядие от страха, почему человечество с завидным упорством тиражирует страшный миф о конце света? Клин клином вышибает?
— Нет, я думаю, у мифа о конце света много функций. И в том числе – функция осмысления истории. Вообще, отношение к истории претерпело серьезные изменения с возникновением христианства. В других культурах и религиях история не имеет такого прямолинейного характера. Это для христианина совершенно очевидно, что у нее есть начало и конец. А для буддиста нет ни начала, ни конца, а есть, скорее всего, круговая или спиралевидная бесконечность. Это именно христианское сознание ощущает, что у истории есть конец. И это дает очень важное смысловое наполнение истории: она движется к важному результату, отчету, к финалу, в котором есть смысл.
Собственно, Страшный суд есть ни что иное, как отчет мировой истории о том, что же с нами произошло – отчет человечества, самоотчет каждого человека перед Богом. И в этом смысле конец истории – это момент истины, момент, когда наконец-то наступит возможность обрести подлинную, высшую справедливость. Когда палач получит возмездие и сам убедится в необходимости этого возмездия, а жертва увидит свое воздаяние.
И тогда, благодаря этому, возникнет возможность осмыслить, уравновесить то зло, которое происходит сегодня со мной, с вами, с моими детьми, с моими бабушками и дедушками, и боль, которую мы от этого испытываем. Почему расстреляли моего деда? Почему его палачи и те, кто их поддерживали, не наказаны? Почему не объявлено это деяние злом? Пока движется история, насытить эту жажду справедливости невозможно. Но когда история закончится, когда всему будет подведен итог, вот тогда каждый получит свое насыщение. Таково эсхатологическое сознание.
Естественно, никто не знает, когда это конец наступит. Никаких признаков, никаких способов расчета нам Господь не дал. Сказал только, что будет, и в символической форме указал, какие события могут этому предшествовать. И, естественно, мы в своей жизни находим признаки этих событий, потом убеждаемся, что это не они, потом опять находим… Но не дано, не знаем.
И появляется миф о конце света, который вопреки христианскому богословскому реализму предлагает мифологический символизм и решение всех проблем: мол, приближается момент, когда можно будет поставить все точки над i. То есть придать смысл каждому событию, которое меня возмущает или беспокоит сегодня. И наконец-то все увидят правду.
Вот миф и выполняет эту функцию – приближение правды. «Наконец-то мы все поймем, зачем все это было». Потому что когда, скажем, утонула подлодка "Курск", или взорвался дом, или упал самолет, у всех возникает вопрос: почему, зачем Господь это попускает? Как же так? Зачем эти жертвы? И ответа ведь нет. А конец света – точка, где эти ответы будут получены. Так верует христианское сердце. И миф о конце света приближает эту точку правды. Он приближает ощущение смысла и дает, может, иллюзию, а может, прозрение, что каждое событие сегодняшнего дня имеет свой смысл, и мы его узнаем и все поймем. Тогда все встанет на свои места.
