Известному режиссеру Дмитрию Крымову, чьи спектакли чрезвычайно востребованы в России и уже имеют большой успех на Западе, исполняется 10 октября 60 лет. В этот день у него двойное торжество — свой юбилей и десятилетие Лаборатории Крымова. По этому случаю не будет громких банкетов и творческих вечеров, а будет показана последняя по времени премьера режиссера "О-й. Поздняя любовь". Накануне юбилея режиссер рассказал РИА Новости о театре художника, о своем методе создания спектакля, об отношении к традициям и экспериментам. Беседовала Наталия Курова.
— Дмитрий Анатольевич, 10 октября вы отмечаете сразу два праздника — ваш юбилей и 10-летие Лаборатории Дмитрия Крымова.
— Ну, что касается юбилея, то я давно не праздную дни рождения и не радуюсь по этому поводу. Утром отправляюсь на кладбище поклониться родителям. А что касается Лаборатории, то действительно именно в этот день, 10 октября, состоялся наш первый спектакль "Недосказки", который мы и сочиняли специально ко дню рождения, чтобы пригласить на него своих друзей. Тогда мы еще и не думали о театре. Поэтому традицию нарушать не будем — 10 октября отыграем наш новый спектакль «О-й. Поздняя любовь», а после посидим вместе за столом и выпьем за здоровье
— Практически сразу после кончины Анатолия Васильевича Эфроса вы ушли из театра. Но спустя десятилетие вернулись на круги своя.
— Я еще студентом начал работать с отцом, оформил целый ряд его спектаклей — "Отелло", "Месяц в деревне", "Лето и дым", "Тартюф", "Живой труп". После его кончины мне стало скучно, неинтересно. Только теперь, задним числом, я понимаю, что он был за величина. Где-то спустя год я ушел из театра, как мне казалось, навсегда. Я занимался живописью, графикой, участвовал в выставках, устраивал персональные показы. Вообще, жил другой жизнью. Но, как часто бывает, его величество случай развернул меня вновь в сторону театра. Неожиданные встречи, разговоры, предложения, и вот я опять здесь.
— Вы не только вернулись, но сумели создать свою Лабораторию, в недрах которой родился необычный театр — театр художника. Что вы вкладываете в это понятие?
— Обычно происходит так: драматург пишет пьесу, а актеры, режиссер и художник ее интерпретируют. Но схема действий уже задана в пьесе, она существует как реальность, как первооснова. А для меня такой первоосновы нет. Если я беру какой-то драматический или прозаический материал, то начинаю ткать свой ковер-спектакль. Если нужно что-то лишнее отнять, или, наоборот, добавить, или уйти куда-то в сторону, я это сделаю. Я не ставлю пьесу, я создаю свой спектакль. И в этом смысле театр художника — в чистом виде авторский. Используя пьесу Шекспира или Чехова, я создаю свою основу. Например, в работе над "Тремя сестрами" импровизация на тему Чехова была принципом, и только иногда, как бы случайно, я возвращался к автору. Чехов в другой комнате – вот что это было для меня. Мой способ "ткания своего ковра" — это создание образов. Мы разговариваем образами, а не словами, которые пересказывают содержание. Это иная разновидность театра.
— Но последняя по времени ваша работа "О-й. Поздняя любовь" — постановка пьесы Островского, которая "прочитана" вами от и до. Это означает новое направление вашего театра?
— На этот раз действительно взята пьеса Островского без сокращений, и работали мы с ней в той последовательности, как она написана автором, шли сцена за сценой. Я делаю это впервые, это абсолютный эксперимент для меня и очень рискованный. Захотелось попробовать — можно ли через актеров сделать то, что я раньше делал через художественные ходы. Можно ли, сохраняя пьесу, поставить ее так, чтобы воздух спектакля был абсолютно мой, чтобы основа, ткань и способ ее ткания был мой.
— Сейчас в работе с классикой многие режиссеры ни в чем не ограничивают себя, изменяя не только само произведение, но его главную тему так, что подчас остается только название пьесы, которое не имеет отношения к тому, что происходит на сцене. Как вы относитесь к экспериментам и есть ли границы дозволенного?
— Для меня эта граница известна, я знаю эту линию. Другое дело, что иногда трудно достичь настоящей неординарности, но не перейти за грань чистого формализма, а остаться на уровне гуманизма, коим и должно являться искусство. Это не всегда удается.
Что значит для меня выразить Чехова или Островского? Это огромные художники, огромные сострадательные организмы, болеющие за людей. Островский сострадал всем своим Липочкам, Катериночкам, Ларисочкам и писал об этом в своих пьесах. Теперь мы должны придумать форму театра нашего времени, чтобы это сострадание кольнуло сердца людей сегодня. Если этого нет, значит, или не получилось, или человек, который это делает, не болеет этими проблемами, а просто взял классическую пьесу, чтобы поупражняться. Недавно я прочитал удивительные слова папы в новой книге «Записки репетиции "Месяца в деревне"», где он написал, что замысел спектакля очень зависит от человека, который его создает. Если человек не достаточно высок, то и замысел его такой же. Это как твои отпечатки пальцев.
— Сейчас все больше говорят о возвращении к корням, верности традициям. Насколько для вас это важно?
— Я этими корнями живу. Для меня Станиславский просто мой прадедушка. Он моей маме дал конфетку, когда ей было 5 лет, они жили по соседству. Такое вот семейное предание. И эта конфета меня бережет от всяких охранителей. Русское искусство отличается от западного и в плохом и в хорошем смысле тем, что неизбежно носит отпечаток корней. Просто, если зацикливаться на этом, в таком остерегательном смысле, то можно превратиться в соловья-разбойника, который сидит на дереве и свистит. Надо видеть и чувствовать, что происходит кругом, а происходит много хорошего. И надо просто делать то, чем занимался Мичурин — прививать одно дерево к другому — будет вкуснее и красивее.
— Каждую вашу работу ждут с нетерпением. Это всегда что-то новое, необычное, удивительное. Как возникают ваши замыслы?
— По-разному. Иногда думаешь и мечтаешь о чем-то годы и только потом решаешься реализовать. А бывает, что название, предложение кого-то или вдруг пришедшая в голову мысль подвигает сразу начать делать спектакль. Вот, например, "Поздняя любовь" Островского. Этот замысел родился просто — наша замечательная актриса Маша Смольникова захотела сыграть в этой пьесе русского классика и сказала мне.
Я перечитал и решил, что интересно попробовать поставить эту драму, используя весь текст целиком, но при этом не изменить законам театра художника — театра образов. Замыслов и идей много, летом, пока не репетировал, напридумывал не меньше пяти. И если у меня было бы пять актерских бригад и пять хороших помощников, я бы завертел все сразу.
— Для вас прежде всего важно самому получать удовольствие в процессе работы, или вы все-таки думаете о том, как это будет воспринято зрителем. Насколько мнение публики для вас значимо?
— Все вместе — и удовольствие, и не только мое, но и артистов, которые заняты в спектакле, и конечно, зрителей. Я хочу ввести их в какое-то необычное состояние, чтобы они удивились, поразились. И когда чувствуешь, что их задело, заинтересовало, порадовало, это здорово. Такое бывает иногда, и это дает мощный стимул. Вот весной и летом мы были в Великобритании с большими гастролями, участвовали в четырех фестивалях. Ужасно волновались, ожидая, как английская публика примет наш спектакль "ОPUS №7". И для нас было удивлением и счастьем, что они приняли нашу работу, даже подходили ко мне после спектакля и спрашивали: "Вы говорите про свои проблемы, но мы почему-то тоже очень переживаем". Вот в этом и есть секрет театра.
— Дмитрий Анатольевич, что доставляет вам радость помимо вашей работы?
— Меня радует готовность к творчеству и открытость к незнаемому. Я говорю про своих актеров, студентов, которые самозабвенно работают. Мне нравятся люди театра, которые любят свое дело, горят этим, будь то артист, гример, костюмер, директор.
Мне доставляет удовольствие общение с друзьями — в эту компанию близких мне людей я отношу жену и сына. Это те, с кем можно откровенно поговорить, те, с кем мы понимаем друг друга. Иногда удовольствие получаешь и от вкусной еды, но тоже только в хорошей компании.
