За пределами экономической ситуации, которая, несомненно, является сегодня основной темой американского общества, активно обсуждаются две, связанные с внешней политикой.
Первая – команда республиканцев, которая в случае победы на выборах будущего года республиканского кандидата будет формировать внешнюю политику Америки. Общее мнение таково: какими бы архаичными ястребами ни выглядели номинанты, они неизбежно вынуждены будут считаться с реалиями, а не с тем, что они сейчас себе думают или публично заявляют.
Так было с командами Клинтона и Буша, вынужденными по ходу переформировать свои изначальные воззвания, да и с командой Обамы на глазах происходит то же самое. Однако, как пишут обозреватели, есть один непреложный факт: появление "типатеров". Их главный лозунг – всего поменьше – вероятно, отразится на всем курсе, поскольку это уже воля избирателей: поменьше правительства, поменьше налогов, но и поменьше войн где-то в заокеанских далях, поменьше расходов на непонятные операции с сомнительными критериями успешности.
Второй темой, которая идет по большей части от действующей команды, – песнопения революционно-освободительному духу жителей Ближнего Востока, прибегнувших к твиттерам, фейсбукам и прочим американским разработкам и свергнувших своих многолетних диктаторов. Здравицы в честь современных технологий и их сногсшибательного – в прямом и переносном смысле – воздействия на людей и мировые системы звучат широко и постоянно.
Но между ними периодически появляются размышления, ставящие иные вопросы. Они до известной степени коррелируют с теми, которые занимали американскую академическую среду в 1950-60-е годы, как бы подтверждая полувековые циклические всплески подобных мыслей, порождаемых, соответственно, объективными событиями.
Каковы эти вопросы? Базовых – два. А) При каких условиях становится возможным появление авторитарного режима? Б) При каких условиях становится возможным его падение?
Исследования, проводимые полвека назад, касались прежде всего феноменов двух наиболее ярких и репрессивных тоталитарных режимов XX века – сталинской России и гитлеровской Германии. Как стало возможным столь долгое и столь успешное существование кровавых диктатур, одна из которых к тому же пришла к власти через выборы и одобрение парламента?
Среди выводов был и такой: "Одна из черт, отличающих современные диктатуры от многих диктатур прошлого, состоит именно в том, что в наше время они возникают как массовые движения и существуют, базируясь на широком народном одобрении".
В этом контексте сразу встает еще вопрос: если диктатура или автократия зиждется на выраженной воле большинства, то чем она в таком случае отличается от демократии?
Со времен второго – Джона Адамса – и третьего – Томаса Джефферсона – президентов США вопросу демократии в американском политическом процессе предавалось чрезвычайное значение. В чем всегда состояло опасение? В разные моменты своего существования, особенно тяжелые в военном и/или экономическом плане – большинство может выразить склонность к авторитарному правлению. Вопрос в данном случае будет стоять так: кто удержит систему от потакания воле большинства, которая не является подчас ни верной, ни мудрой? В случае в США это были верхние классы, носители ценностей, составлявших морально-политический каркас системы. В этом они продолжали следовать принципам Монтескье, полагавшего, что все могут избирать. Но не все могут быть избранными.
Однако в случаях, когда в обществе нет ни консенсуса по базовым ценностям, ни их носителей, нет даже самих ценностей, есть верная угроза получить многолетнее авторитарное правление, источником легитимности которого станет воля большинства. Как писал Эрих Фромм, многие "наивно полагают, что если большинство людей разделяют определенные идеи или чувства, то тем самым доказывается обоснованность последних. Нет ничего более далекого от истины, чем это предположение. Единодушное одобрение само по себе никак не связано ни с разумом, ни с душевным здоровьем…. От того, что миллионы людей подвержены одним и тем же порокам, эти пороки не превращаются в добродетели; от того, что множество людей разделяют одни и те же заблуждения, эти заблуждения не превращаются в истины".
Но эти пороки и заблуждения крайне удобны для легитимизации и укрепления режима. На массы режим будет опираться, к массам взывать и массовым – как правило, преходящим и довольно безответственным интересам – потакать. Маргинальность станет нормой.
Понятно, что это будет пассивное большинство, лишенное не только воли к самоуправлению, но и средств к осознанию и реализации своих интересов. Причем, как считают социологи, населению часто намеренно предлагают делать лишь ситуативные оценки, дабы люди не стремились к обобщениям и определенности. Потому что тогда появится суждение, затем позиция, а затем может возникнуть и желание ее защитить. Когда же человек не только не может, но и не хочет осознавать свой интерес, а через него – формировать ответственную позицию, ему можно предложить то, что сочтет необходимым правящая верхушка. Интересы остальных игнорируются или искореняются. Затем на этом вырастает государственная машина, ориентированная на самовоспроизводство.
Склонность системы к истовому самоподдержанию на деле ведет к ее саморазрушению, поскольку все более деформирует сами поддерживающие ее основы. Характер участия в такой системе становится все более формально-лицемерным, а способность системы воздействовать на других участников общества стремится к нулю.
Однако это не означает, что в один летний день система растает или рассохнется. Она может существовать весьма долго, о чем свидетельствуют живые примеры, и лишь определенное воздействие изнутри или снаружи может заставить такую систему зашататься и, возможно, рухнуть.
И здесь возникает вопрос, размышлять над которым сначала заставила волна удавшихся и неудавшихся "цветных" революций, а затем события последнего года на Ближнем Востоке. Что становится точкой бифуркации, воздействие на которую и обрушивает, казалось бы, твердыню авторитарной власти? И не просто приводит к уходу (побегу, гибели) лидера. Самое главное – в какой момент и по каким причинам элиты, абсолютно ориентированные на вожака, отворачиваются от него, лишая поддержки и тем самым фактически обрекая на смерть, физическую или политическую.
Волну размышлений на эту тему можно было наблюдать 20 лет назад после крушения советской крепости. Даже сегодня нет единого мнения насчет того, что привело Союз к столь быстрому краху, а тщательно выстроенную систему – к закату. Конечно, фигура Горбачева. Его попытки придать системе более человечный вид, помноженные на экономическую необходимость, проникали все глубже в основы, пока не привели к лавинообразным трансформациям. Но действия эти, удачные или неуклюжие, шли от самого первого лица.
Другое дело – Ближний Восток. Почему бурные многомесячные протесты в Иране не вызвали у режима даже кашля, почему в Египте и Тунисе они фактически смели политическую формацию? При каких условиях режим шатается, но не сдается, при каких – оседает?
К сожалению, исследователи не пророки. Они дают блестящий анализ существующему, часто знают, как система функционирует, но редко – почему она функционирует столь успешно и столь долго. Лишь постфактум обычно приводятся многочисленные доказательства хрупкости режима. Дескать, ага, мы же говорили, мы предупреждали. В реальности – не знали, не ожидали, не прогнозировали. Более того, складывается впечатление, что в западной политологической мысли по-прежнему больше принято рассуждать о хрупкости и обреченности всяких автократий, чем об их устойчивости и хороших перспективах жизни. Редко можно встретить выводы о стабильности беспросветности.
Между тем, как отмечает исследователь Иван Крастев, многие нынешние автократии разительно отличаются от прошлых тем, что функционируют скорее как корпорации, чем как идеологические единицы. Они не навязывают свои воззрения миру, не пытаются зажечь огонь мировой революции в других странах. Подобные режимы не идеологичны. И в чем-то они более устойчивы, потому что базируются на выгоде, а не на идеалах.
И все же, хотя каждый случай имеет свои особенности, можно проследить если не типологию, то черты, которые превращают ситуацию из мрачно-стабильной в угрожающую для режима.
Крушения систем или как минимум попытки их сокрушить обязательно происходят сверху. Поддержка "улицы" может стать важным фактором (например, когда выведенные против демонстрантов войска откажутся проливать кровь сограждан; тем самым сразу снижается возможность режима опираться на силовые и специальные службы), но, как правило, не низовая активность наносит решающий удар системе.
Первое – дряхление и/или смерть человека, являющегося олицетворением режима. Хотя даже естественный уход не влечет, как показывает практика, автоматического крушения системы, нарастающая неспособность вождя исполнять свои каждодневные функции может заставить окружение искать сменщика, который гарантировал бы преемственность и неприкосновенность или наоборот смену курса при, опять же, неприкосновенности верхушки.
Второе – появление в самом верхнем эшелоне власти лица или группы лиц, которые по причине жажды власти или жажды перемен решают, что изменить действующие правила игры им выгоднее, чем принять. Вряд ли уместно в подобных вещах говорить о морали, скорее, о чувстве обделенности у значительной элитной группы на фоне фавора других.
Третье – стихийные взрывы социального недовольства, грозящие перейти в длительные и массовые акции протеста, способные если не подорвать режим, то добавить оппозиции сторонников уже из самого режима. То есть ситуация, при которой значительные группы элит понимают, что примкнуть к оппозиции выгоднее, чем сохранить лояльность действующей системе. К этому может, очевидно, быть отнесен и фактор страха. Когда страх быть исключенным из элиты перестает быть определяющим, замещаясь другими формами опасений.
Играет ли решающую роль экономическая ситуация? Ухудшение экономического положения для значительного числа граждан страны, как правило, несет в себе определенные угрозы, но все же не является достаточным для того, чтобы угрожать системе, поскольку из страха перед еще большими потрясениями народ может стерпеть многое.
Более важной представляется идея, вокруг которой (чаще – против которой) сплачиваются. Она начинает занимать умы и увлекать все большее число сторонников. Иными словами, когда мечта о возможно более привлекательном будущем подчиняет себе страх о потере унылого, но стабильного и привычного настоящего.
Должны ли быть непременно вожаки и лидеры оппозиции? Необязательно. Лица могут появиться по ходу – едва асфальт покрывается трещинами, сквозь него прорастает то, что до этого было под спудом.
Остается открытым вопрос, что прорастает. Недаром исследователи все чаще говорят о Термидоре и крайне низкой вероятности того, что на обломках авторитаризма зацветет настоящая демократия. Вероятнее, образуется новый авторитаризм, более изощренный, возможно, на первое время более гибкий, но от того не менее беспроглядный и разъедающий.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
