В это воскресенье, 7 августа, отмечается день памяти Александра Блока. Для сотрудников музея-заповедника "Шахматово", для иностранных славистов и филологов, для любителей поэзии, да и просто для всех русскоязычных людей Блок был и остается одним из самых больших, самых популярных, самых любимых наших поэтов. Какое стихотворение первым приходит на ум, когда заходит речь о поэзии вообще? Первым, пожалуй, пушкинское "Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты" и т.д. Это Пушкин, он уже считай и не поэт, а почти небожитель. Но за Пушкиным непременно идет Блок: "Ночь, улица, фонарь, аптека". Это уже очень по-нашему. Про мгновенье это да, но мгновенье, особенно чудное, все же такое короткое, да и не у каждого оно в жизни случилось. А вот ночь, улица, тусклый и особенно "бессмысленный" свет - это каждому понятно. И дальше - "Живи еще хоть четверть века - все будет так. Исхода нет". Очень даже современно.
Блок при жизни пользовался какой-то необъяснимой даже не любовью, хотя и этого тоже хватало, а всеобщей заботой, опекой. Обидеть Блока, оскорбить его, расстроить считалось чем-то неприличным. Не потому, что он как поэт был чересчур раним. Блок, как и многие современные ему литераторы, никогда не был только поэтом, но именно к нему лучше всего подходят строчки Евтушенко про поэта, который больше, чем поэт. Блок для многих своих знакомых и поклонников стал живым воплощением чего-то нездешнего (как Пушкин теперь, только без всякой иронии). Он был глашатаем неба, ясновидцем, пророком. Потом, после трагической смерти поэта, новое советское общество, увлеченное идеями построения коммунизма на планете, на некоторое время стало глухим к голосу Блока, и вновь обрело слух лишь в 1950-1960-х годах. Помните, чей портрет стоит на столике Тани Левченко из "Весны на Заречной улице"? Блоковский портрет, его сталевар Саша принимает за Таниного ухажера из столицы.
На какое-то время Блок почти забронзовел, даже как будто поскучнел, став главой советского учебника, для которого главным был ответ на вопрос: как поэт принял революцию? Принял он ее, как тогда считалось, хорошо, даже радостно, о чем свидетельствует знаменитая поэма "Двенадцать". Сейчас Блок - снова автор и "Незнакомки", и "Балаганчика" и даже розенкрейцеровской драмы "Роза и Крест", а не только "Двенадцати". Попутно достоянием публики становятся его любовные приключения (про самые известные из них пишут беллетристику), его предполагаемый сифилис, его интерес к мистике. Но это не страшно. Главное, Блок снова наш, и ни от чего он не делается площе или пошлее. Даже от рекламы сотового оператора, для которой как-то использовали все те же строки про ночь, фонарь и аптеку.
Но все же, Блок умер рано, в сорок лет. Не от пули и даже не от сифилиса, а, грубо говоря, вследствие осложнений после перенесенного гриппа.
Грипп ли в самом деле сгубил великого поэта? Конечно нет. Болезнь тела, тем более такая "прозаическая", для Блока стала только предлогом для того, чтобы уйти из жизни. Как малейшая инфекция для зараженного ВИЧ может стать смертоносной, так и банальный грипп просто завершил то, что началось задолго до него. У Блока был свой иммунодефицит, и имя ему - русская революция. Да, та самая, которую он, по мнению советских педагогов, встретил песнями и ружейной пальбой в воздух. Только в жизни поэта революция существовала не с 1917 года, а где-то c начала века.
Блок в самом деле был пророком, и одним из постоянных его ясновидческих мотивов стал призыв "слушать музыку революции". В течение жизни он выражался по-разному. Стихийность, народность, мистицизм, даже хаос - все входило в понятие блоковской "музыки". Главной задачей российского интеллигента, по Блоку, было отдаться неким темным и, возможно, пугающим стихиям, слиться с их непредсказуемым движением, сплотиться с народом и вместе с ним смести со своего пути все старое, опостылевшее и гнилое. Для этого, конечно, образованному человеку нужно было от многого отказаться - прежде всего от своей идентичности, представить себя частью некоего коллективного, "соборного" тела. Об этом мечтал не только Блок. Другой великий поэт и мыслитель Серебряного века Вячеслав Иванов писал еще в 1904 году, накануне первой русской революции о том же: "В этом священном хмеле и оргийном самозабвении мы различаем ощущение чудесного могущества и переизбытка силы, сознание безличной и безвольной стихийности, ужас и восторг потери себя в хаосе и нового обретения себя в Боге". Да, культурные люди того времени жаждали потери себя, в том числе и в религиозном плане: они уже не могли, но все еще очень хотели верить, и эти поиски веры были тесно связаны с поисками социальной правды.
Хождения "в народ" в начале ХХ века поэтому принципиально отличались от прошлых полуколониальных попыток вывести крестьян из тьмы неведения. Теперь поэты, писатели, учителя и юристы сами искали правды у народа - в первую очередь у мистических сектантов. Посещал хлыстов и Блок, который считал сектантов "поэтами", "революционерами", истинным русским народом; а те его, так же, как и образованные сограждане, величали пророком. Но уже тогда - в 1900-е, поэт-пророк чувствовал, что где-то в его пророчества закралась ошибка, потому он не спешил окунуться в "родимый хаос". Он писал: "Знаю все, что надо делать: отдать деньги, покаяться, раздарить смокинги, даже книги. Но не могу, не хочу". Всего через десяток лет, когда Блок напишет "Двенадцать" и сам ужаснется, смокинги и книги его уже не придется раздавать - они сгорят вместе со всем остальным в его усадьбе Шахматово, в самом тривиальном, а не стихийном или мистическом огне. В мистическом пламени сгорит сам Блок.
"Мученики, сжигаемые на кострах, испытывали высокое блаженство", - писал в начале века товарищ Блока, участник и свидетель его любовных приключений, революционер-литератор Георгий Чулков, утверждавший, что именно он научил Блока "слушать музыку революции". - Эти "влюбленные" не только видели новый свет, они слышали новую музыку, "пение ангельское". И не эта ли музыка опьяняет нас, когда веют красные и черные знамена и баррикады обагряются жертвенной кровью?". Для Блока, как и для многих других, внимавших его пророческой песне, опьянение быстро сменилось головной и сердечной болью. Многие пытались бороться с ними, уезжая дышать свежим воздухом Европы, многие не успели даже опомниться, как стали жертвами стихийного террора. Блок, поняв, что его пророчества были от какого-то другого Бога, принял единственное возможное для себя решение - чтобы не видеть, как все вокруг становится страшнее и мерзее, он стал медленно угасать. Максим Горький с тревогой смотрел на поэта: "Это человек, чувствующий очень глубоко и разрушительно", - записал он в последние годы жизни Блока.
Блок мог уехать, как Иванов, или попытаться до конца отдаться революции, как Горький, но был слишком горд и слишком честен для этого. Чувствуя, пусть краем сознания, свою вину за все происшедшее со страной, он принес себя в жертву "стихии". Правда эта жертва уже ничего не изменила.
Застрявшие в России обладатели книг и смокингов еще долгое время вынуждены были отказываться от них в пользу так называемого народа. За это время они усвоили урок, стали недоверчивее, стали крепче держаться за культуру и, по возможности, в отдалении от всяких стихий. Это, конечно, верно, и было бы странно осуждать за это современных поэтов.
И все же, может быть и ошибался Блок, пусть не был он пророком, а "всего лишь" великим поэтом. Но, может быть, саморазрушение для поэта в России - вообще единственный путь? По крайней мере, среди острожных нынешних, к Блоку, увы, даже на артиллерийский выстрел еще никто не подошел.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
