В ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС наряду с военными, учеными, инженерами, строителями большую роль сыграли сотрудники органов государственной безопасности СССР, рисковавшие здоровьем и жизнью не меньше других. О том, чем в Чернобыльской зоне занималась военная контрразведка, и почему ее действия там можно сравнить с работой особистов времен Великой Отечественной войны, в интервью РИА Новости в канун 35-летия аварии рассказал участник тех событий, председатель Комиссии Российского союза промышленников и предпринимателей по оборонно-промышленному комплексу, генерал-майор ФСБ РФ в отставке Анатолий Ткачук. Он также вспомнил, как ходил под разрушенный ядерный реактор, чтобы получить данные, необходимые для обеспечения безопасности дальнейших работ на площадке ЧАЭС, хотя понимал, что сам, вероятно, при этом может погибнуть.
– Анатолий Николаевич, Чернобыльская катастрофа для тех, кто через нее прошел, у каждого своя. И так же, как люди, пережившие Великую Отечественную войну, помнили, как они узнали о ее начале в июне 1941-го, так и чернобыльцы, наверное, до сих пор могут сказать, как для них начинались события 35-летней давности. Помните ли вы? Было ли ощущение, что случилась катастрофа? Или издалека это казалось чем-то нереальным?
– Двадцать шестого апреля 1986 года я находился в Венгрии, служил начальником военной контрразведки в одной из наших дивизий там. Моя командировка в эту страну завершалась, и встал вопрос о моем возвращении в Советский Союз.
Я практически сразу знал, что у нас в стране случилось нечто из ряда вон выходящее. Но сначала, как ни странно, я получил информацию от венгерских коллег – мы же взаимодействовали по линии спецслужб и партийного руководства. Один из руководителей компартии Венгрии меня уже утром 26 апреля спросил: что у вас произошло в Чернобыле? Но я сам-то пока никакими сведениями не располагал. А руководство Венгрии в течение двух-трех дней знало, как радиоактивный след пошел по Европе.
Произошла авария, и мне предложили поехать руководителем военной контрразведки армии в город Чернигов – в ста километрах от Чернобыльской АЭС.
– Вы говорите, что вам предложили. Не приказали, а именно предложили?
– Да, предложили. И встал вопрос, как быть. Я мог бы отказаться – Чернигов тоже был задет радиацией. Были другие варианты. Были сомнения, связанные с тем, как быть с семьей. И многие меня спрашивали – зачем ты туда поедешь? Но я считал, что раз такая беда случилась с нашей страной, то я должен туда поехать. И возглавить военную контрразведку 1-й общевойсковой армии, которая обеспечивала в первый период времени поток и передислокацию войск, действовавших в районе Чернобыльской АЭС. В Чернигов я попал не сразу – была определенная подготовительная процедура. Я приехал туда в январе 1987 года.
– А как в итоге вы оказались в зоне ЧАЭС?
– Существовала практика: начальники моего уровня должны были на определенный период времени выезжать в Чернобыль и уже там непосредственно руководить оперативной работой. Находясь в Чернигове я, естественно, изучал всю информацию, которая шла по касающимся нас темам. Выезжал и в Киев в управление военной контрразведки КГБ УССР.
Работа на территории Чернобыльской атомной электростанции после аварии. 26 апреля 1986
И к тому времени, когда мне надо было выезжать в район Чернобыльской АЭС, я уже владел многими вещами. В оперативном плане у меня было четкое понимание угроз, которые могли иметь место. К 1987 году над аварийным энергоблоком уже был построен саркофаг. На площадке станции продолжались активные работы по ликвидации последствий аварии, но уже у людей было некоторое успокоение в том смысле, что реактор закрыли, и основная опасность, связанная с выносом радиоактивных веществ в окружающую среду, ликвидирована.
Меня назначили начальником оперативной группы КГБ СССР по войскам Чернобыльской зоны. В городе Чернобыль был наш штаб. И был ряд органов, занимавшихся ликвидацией последствий аварии , в том числе правительственная комиссия, оперативная группа министерства обороны СССР и оперативная группа КГБ СССР. И, конечно, дирекция самой станции. Но ликвидацией последствий в большей части занимались военнослужащие разных уровней и специальностей.
– Много их было?
– Одномоментно на станции и в ее зоне находилось от 30 до 60 тысяч военных – это очень большое количество людей.
– И вот вы впервые едете из Чернигова в Чернобыль. Каким вы увидели это место?
– Увиденное, конечно же, поразило. Даже картина еще до подъезда к Чернобылю – в 30-километровой зоне. Она вся была отгорожена колючей проволокой, везде были посты, где, в том числе, велась дезактивация, мытье техники, которая проходила по дорогам там.
Штаб опергрупп Минобороны и КГБ в Чернобыле находился в здании бывшего городского комитета партии. Конечно, угнетала полная пустынность города – никого на улицах, люди сидят внутри техники и отдельных зданий. В штабе на стенах, на окнах висела специальная пленка. В кабинетах она была и на мебели – на столе, стульях. Пленка защищала поверхности от попадания радиоактивных веществ, которые находились в воздухе. Ее меняли через несколько дней, а влажную уборку в помещениях делали практически каждые два часа, чтобы хоть как-то обеззараживать помещения.
В этом же здании находился и генерал Ермаков – командующий группировкой войск Чернобыльской зоны, занятых ликвидацией последствий аварии. До направления в Чернобыль он был начальником штаба гражданской обороны Москвы. Опытный, сильный военачальник.
– Анатолий Николаевич, а в чем заключались основные задачи военной контрразведки в Чернобыле?
– По линии оперативной группы КГБ СССР первое – надо было продолжать расследовать причины аварии. Потому что это была длительная и очень скрупулезная работа, было много разных версий случившегося. Надо было обеспечить безопасность военных, занятых на работах по ликвидации – информировать командование о различных угрозах. Требовалось обеспечить правительственную комиссию по ликвидации последствий аварии объективной и тщательно проверенной информацией, чтобы она принимала правильные решения. Безусловно, надо было эффективно противостоять иностранным разведкам, чьи сотрудники и агенты стремились в Чернобыль. Об этом я дальше расскажу.
Когда я принял должность начальника опергруппы, у меня был большой штат сотрудников, но и объем работы был колоссальный. При этом особисты как минимум не имели никаких преимуществ перед остальными людьми, работавшими в Чернобыле. Более того, если военные жили за пределами 30-километровой зоны, приезжали на станцию, в течение строго определенного времени делали свою работу и уезжали обратно, то офицеры КГБ жили рядом со станицей в условиях, в которых военнослужащим нельзя было жить.
Военная техника, работающая в зоне чернобыльской катастрофы, проходит дезактивацию на специально созданном пункте. 1986 год
Сам я жил в нескольких километрах от станции в брошенном домике. Там мне поставили железную солдатскую кровать, тумбочку, умывальник. Готовить пищу, конечно, там было невозможно, поскольку радиационная обстановка этого не позволяла, мы питались в специальных местах. Спал я максимум по четыре-пять часов в сутки. Все остальное время забирала работа.
– Насколько известно, при расследовании причин аварии была версия теракта.
– Да, и она рассматривалась очень серьезно. Мы опрашивали многих людей, которые были свидетелями необычных явлений, которые косвенно могли говорить о вмешательстве человека. На любые эти заявления надо было обязательно обращать внимание, скрупулезно проверять их.
Но мы занимались проверкой с самого начала строительства Чернобыльской станции. Подняли все документы, всю оперативную информацию. И оказалось, что было очень много данных, которые докладывались в Москву и по линии атомной энергетики, и по линии КГБ, о том, что при сооружении АЭС имелось много нарушений – и по технологии, и по качеству материалов, и так далее. И эта версия тоже была – не явилось ли причиной аварии, скажем, обрушение каких-то конструкций?
Все версии кропотливо дополнялись, кропотливо анализировались разными специалистами. В конце концов после расследования, как мы знаем, причиной аварии были названы действия персонала четвертого энергоблока, человеческий фактор, который завел реактор в состояние, когда взрыв был неизбежен.
– Есть ранее рассекреченные документы, свидетельствовавшие, что и дисциплина персонала АЭС оставляла желать лучшего.
– Увы, да. Наверное, люди думали, что такого рода аварий быть не может, и были уверены, что реакторы совершенно безопасны. Благодушие имело место.
– Вы сказали, что после того, как был построен саркофаг, у ликвидаторов имело место некое успокоение. Но ведь внутри энергоблока шли процессы радиоактивного распада, а потому нельзя было говорить, что ситуация полностью законсервирована.
– Конечно. Вообще инженеры, ученые, проектировавшие саркофаг, исходили из того, что он сможет выдержать примерно 25-30 лет. Но мы изучали, а все ли было учтено при проектировании и строительстве? А вдруг есть какой-то фактор, который не учтен в полной мере, но который может оказаться критически важным?
Опергруппу КГБ я возглавил в тот момент, когда надо было оценить, все ли правильно сделано по саркофагу. Я обсуждал это с учеными-атомщиками, строителями, военными, которые сами его строили.
И я получил информацию, что, по мнению многих специалистов, внутри саркофага фрагменты разрушенного реактора могут обрушиться вниз, в подреакторные помещения. А там же находится ядерное топливо, которое в момент аварии расплавилось, частично стекло вниз под реактор и там застыло, продолжая излучать огромные потоки радиации.
– Предпосылки к обрушению конструкций реактора были?
– Судите сами: сразу после аварии в жерло реактора было засыпано с воздуха, с вертолетов, громадное количество песка, свинца, других материалов, чтобы прекратить горение графита и выброс радиоактивных веществ. Это тысячи тонн. В результате конструкции внутри энергоблока, пострадавшие при взрыве, дополнительно подверглись сильному механическому нагружению плюс их "подтачивала" мощная радиация. Поэтому никто не мог гарантировать, что в один момент все не рухнет. Случись подобное, были бы погибшие. И тогда никто не мог точно сказать о возможных последствиях.
– И это был бы еще один удар по престижу СССР – вот, мол, русские показали, что надежно закрыли реактор, а на самом деле укрытие-то вышло хилым.
– Да. Вот тогда я доложил председателю госкомиссии Борису Щербине, что надо приостановить работы на площадке аварийного энергоблока и тщательно разобраться, оценить риски, понять, можно ли как-то укрепить внутренние конструкции, если это необходимо. Щербина в ответ уверял, что серьезных оснований для беспокойства вроде бы нет.
Тогда я напрямую доложил в Москву, в КГБ, о положении дел и о тех опасениях, которые надо или подтвердить, или опровергнуть. Видимо, руководство Комитета госбезопасности доложило о происходящем Горбачеву, потому что очень быстро из Москвы пришла команда остановить работы, чтобы выяснить обстановку, изучить состояние того, что осталось от реактора, и других объектов энергоблока, закрытых саркофагом. Но сначала требовалось найти решение, как это сделать непосредственно внутри.
Дело в том, что, когда возводили саркофаг, то в районе реактора не установили в полном объеме датчики, которые бы вели его мониторинг. Тогда в условиях бешеных радиационных полей это было невозможно.
Собралась комиссия, которая пришла к выводу: узнать, что происходит под саркофагом, можно только если туда сходить и все осмотреть. Но надо было знать, куда именно идти, какие помещения надо осмотреть в приоритетном порядке – их ведь было несколько десятков на энергоблоке, причем на разных этажах. Одновременно надо было оценить, каким наиболее безопасным путем идти к реактору. И, коль скоро я предложил такую проверку, мне и предстояло идти впереди.
– А кто еще должен был пойти?
– Второй – командующий группировкой войск генерал Ермаков, который должен был затем организовать работу военных внутри саркофага. Третий – инженер-ядерщик, ему надлежало оценить состояние остатков реактора и понять, где находятся фрагменты застывшего ядерного топлива, взять его пробы. И четвертый – строитель, который в свое время принимал участие в сооружении энергоблока и знал расположение его помещений и мог подсказать, как и куда лучше идти. Дня четыре мы вместе обсуждали, как будем работать внутри энергоблока, изучали маршруты, прорабатывали варианты. Наша задача была зайти в саркофаг со стороны соседнего третьего энергоблока, максимально быстро подойти к развалинам реактора, осмотреть их, взять пробы ядерного топлива и постараться столь же быстро вернуться.
– Как вас экипировали?
– Был обычный костюм химзащиты. Он защищал от газов, но, конечно, не от проникающего извне излучения. На костюм сверху почему-то надели еще солдатскую телогрейку. Потом придумали толстые резиновые перчатки. На ноги помимо бахил, входивших в состав костюма, тоже придумали нечто вроде сапог. Очень важно было защитить глаза, поскольку мы должны были хорошо видеть вокруг. И ученые быстро разработали надевавшиеся на противогаз очки с толстенными, в несколько сантиметров, специальными стеклами со свинцовой сеточкой внутри. Свинец был нужен для поглощения гамма-лучей.
У нас были телекамеры, на которые мы должны были снимать все вокруг. В качестве связи мы использовали веревки, за которые дергали и тем самым предупреждали друг друга – ибо рации в тех условиях не работали.
У нас был запас кислорода. Потому что внутри было тяжел дышать, стояла жара – ведь в результате процессов радиоактивного распада продолжалось выделяться тепло, температура была около 60 градусов. Плюс там была высокая влажность и темнота.
Солдаты в костюмах химзащиты проводят дезактивацию техники после вахты на Чернобыльской АЭС. 1986 год
– Деликатная подробность – а свинцовые раковины на манер экипировки хоккейных вратарей вы применяли?
– Это, скорее, делала молодежь, которая переживала за потомство. Они делали свинцовые плавки, да. У нашей группы, ходившей к реактору, такого не было. Но вот на моей служебной машине, УАЗике, на которой я ездил в районе станции, на ней с боков висели свинцовые экраны, вместо лобового стекла была фактически смотровая щель. Свинцовые плиты лежали и под сиденьями. Правда, я за два месяца поменял машину четыре раза – настолько сильно они подвергались радиоактивному загрязнению.
– Наверное, самое главное: Анатолий Николаевич, вы понимали, что вас ждет внутри саркофага?
– Мы все прекрасно знали, что внутри энергоблока сохраняются сильнейшие уровни радиации. И мы отдавали себе отчет, что по существу идем на смерть. Ведь если нас не завалит на месте обломками, то наверняка получим огромную дозу облучения.
– Может быть, вы помните, что делали перед тем, как отправиться под реактор, как спали в последнюю ночь?
– Да. Той нашей работой по линии КГБ руководил начальник управления военной контрразведки по Киевскому военному округу генерал Бойко – фронтовик, прошедший Афганистан. Он пришел ко мне, душевно так поговорил, мы просидели весь вечер. Но я чувствовал, что мы с ним прощаемся. Вообще-то паники у меня не было, просто я трезво оценивал ситуацию.
В ту ночь я практически не спал. Понимая, что мне предстоит, я сел и написал семье прощальное письмо. И, уходя утром, оставил его на подушке.
– У вас тогда были дети?
– Да. Дочке уже исполнилось десять лет, а сыну было лишь полгода.
– Вы же могли не увидеть, как они вырастут.
– Я должен был идти. Откажись я под каким-то предлогом – какой после этого был бы офицер?
– И вот вы на следующий день входите внутрь саркофага. Что там?
– Я сразу почувствовал, что мы попали в самый настоящий ад. И ничуть не преувеличиваю. У меня моментально начало ломить и прямо-таки выкручивать суставы – руки, колени. Так действовала радиация. Начало сильно першить в горле – хотя я же был в противогазе. И началось очень сильное головокружение.
– А ведь ваша группа только начала продвижение.
– Да. И надо было выдержать вот это все дальше. Но строитель, ведший нас, сразу обмяк, осел, сорвал себя противогаз. Дальше двигаться не смог. Спустя некоторое время после нашего похода он скончался.
– Могло ли быть причиной этого нервное потрясение, наложившееся на радиационное поражение организма? Все же для человека, возводившего этот энергоблок, увидеть, во что он превратился – это же был настоящий шок.
– Согласен. Это весьма вероятно.
– Что стало потом?
– У нас имелось четыре варианта маршрута. Мы петляли, путались.
– А время идет, и радиация вовсю мощно "светит".
– Да. Но в итоге мы дошли до нужного места, до развала реактора. Увидели эти разошедшиеся в стороны несущие стены. Увидели шахту реактора, увидели, что собой представляют растекшиеся топливные массы. В том числе такой большой фрагмент топлива, который был назван "слоновья нога". Мы оценили, как должны работать здесь люди после нас, как и где ставить нужные датчики. Стали продвигаться обратно. И тут произошла еще одна трагедия. Ядерщик, бравший пробы топлива, случайно зацепился за торчавшую арматуру и порвал свой защитный костюм. Спустя пару дней у него на теле на этом месте образовалась большая язва – это был результат сильного радиационного ожога из-за попадания радиоактивных веществ с пылью, грязью. А еще через несколько дней он умер.
Мы смогли дойти обратно, вынесли на себе строителя. Генерал Ермаков позже вернулся в Москву, где тоже умер. По заключению медиков – от последствий сильного облучения.
– Сколько времени в общей сложности вы находились внутри саркофага?
– Там все затянулось минут на тридцать. Главный итог – мы увидели, что угроза ЧП реальна. И срочно научные коллективы разработали план действий, как усилить, обезопасить конструкции, и как сделать систему контроля их состояния. На это ушло какое-то время, но это нужно было сделать. И потом уже там были выполнены все необходимые работы. Сотни людей туда отправлялись по наилучшему с точки зрения безопасности маршруту.
Работы внутри саркофага длились несколько месяцев. Ситуация в итоге нормализовалась, и сегодня можно быть спокойными за состояние внутренних конструкций энергоблока.
Разрушенный реактор Чернобыльской АЭС
– Но вот наконец вы выходите на улицу, возвращаетесь из ада обратно в наш мир. Что чувствовали в тот момент?
– Как будто с тебя сняли гигантский груз. Ты ведь был рядом со смертью. Но вот что интересно – сразу возникло ощущение, что тело у тебя существует само по себе, а душа словно отделилась, да и сердце бьется по-другому. И вот такое состояние длилось пару суток.
Как только мы разделись, нашу одежду забрали на утилизацию, я увидел, что на руках, на шее, на лице появились большие коричневые пятна.
– То, что называется "ядерным загаром"?
– Да, он самый. И держался у меня довольно долго.
– Многие люди снимают сильный стресс известным народным способом. Вам самому захотелось в тот момент выпить?
– Честно – да.
– Существует устойчивое мнение, что алкоголь хорош как средство от радиации.
– Отчасти. В Чернобыле была сильная военная лаборатория, которая непосредственно на месте изучала влияние радиации на живые организмы. И ее руководитель, генерал, с которым я беседовал, и просил рассказать о влиянии спиртного на людей с точки зрения защиты от радиации, рассказал, что, действительно, красное вино ослабляет последствия облучения. Что любопытно, лучше всего помогало "Каберне" – как мне рассказал тот генерал, именно этот сорт винограда содержит полезные "противорадиационные" вещества.
В Чернобыле был сухой закон, но, что уж греха таить, были военные, старавшиеся добыть выпивку любыми путями. Даже незаконно переходили 30-километровую зону. Командование пресекало подобные проявления.
– Ну так а вы сами в тот день? Вам, наверное, в порядке исключения было можно?
– Вечером генерал Бойко пришел ко мне в домик и принес бутылку как раз "Каберне". Хотя генерал рисковал – я после похода к реактору сам представлял собой источник неслабого излучения, ведь радиоактивные вещества проникли и внутрь моего организма. Так вот, взяли мы стаканы, распили вино. И Бойко без всякого пафоса, но проникновенно сказал, что мы сделали вещь сродни военной операции, и чрезвычайно важную для будущего. А он, фронтовик, знал, о чем говорил.
– А что было с вашим прощальным письмом?
– Как я вернулся, тут же его разорвал.
– Но жена потом все же узнала правду?
– Я сам ей все рассказал. Ну конечно, она плакала, говорила, зачем я туда пошел.
– А как вы первый раз встретились с ней после той эпопеи?
– Меня отпустили домой. Я подъехал к нашему дому в Чернигове, вышел из машины, поднялся к дверям, разделся на площадке до трусов и так прошел в квартиру. Не мог подходить к жене и тем более брать сына на руки – для них был риск. Пусть и не такой, как на площадке АЭС, но был. Я буквально считанные минуты постоял, посмотрел на моих родных издалека и ушел.
Вообще я в районе АЭС провел все два месяца, как изначально планировалось, хотя мне после похода под реактор можно было уехать раньше. Но я решил остаться.
– Получается, вы – единственный, кто выжил из вашей четверки. Но ведь наверняка на здоровье тот поход не мог не сказаться?
– Да. Поначалу были плохие результаты анализов крови. Мне давали разные лекарства. А через какое-то время после возвращения в Чернигов стало сильно болеть горло. Пошел в местный госпиталь – оказалось, опухоль. Но мне повезло, оказались хорошие врачи, они успешно меня прооперировали. Показатели крови тоже через определенное время нормализовались – организм в итоге как-то с этим справился. Но суставы долго давали о себе знать.
– Может, вам помогло то, что у вас растут дети, и хотелось жить ради них?
– И это, конечно, тоже придавало сил. Спустя много лет я разговаривал с патриархом Алексием II – мы были знакомы – и рассказал ему ту историю. Он ответил: "Значит, так надо было Господу – оставить тебя, чтобы ты потом рассказал людям о том, что было".
– Анатолий Николаевич, если вернуться к вашей работе – насколько велик был интерес иностранных разведок к Чернобылю?
– Любая мало-мальски уважавшая себя разведка обязана была работать по Чернобылю, и вот почему. Во-первых, с точки зрения сбора информации о том, что произошло. Очень желательно было получить пробы прямо с места. Ситуация в Чернобыле, повторю, была уникальная, процесс возникновения и развития аварии был уникален. Во-вторых, разведкам нужны были данные для понимания, какие меры безопасности в атомной энергетике надо предпринимать, и что учитывать в развитии ядерных вооружений.
– Это, скорее, требовалось странам с развитой атомной отраслью?
– Да. Кроме того, очень важно, что, изучая последствия Чернобыльской аварии, можно, по существу, моделировать последствия уничтожения атомного энергоблока в ходе военного конфликта, а также результаты применения ядерного оружия – только здесь не было таких поражающих факторов ядерного взрыва как ударная волна, электромагнитный импульс, сильные пожары, а было только сильное радиоактивное загрязнение местности.
В любом случае иностранным разведкам важно было узнать, как в таком случае действуют советская гражданская оборона, армия, медицина, система госрезерва, другие различные службы, как принимаются и исполняются распоряжения на разных этажах власти. Словом, как работает громадный государственный механизм. Это нужно было для разработок ядерного оружия и планирования его реального применения.
– Какие сложности были у контрразведки по части противодействия иностранным разведслужбам?
– Как я говорил, одновременно в Чернобыле были задействованы несколько десятков тысяч военных. Причем как кадровых, так и призванных из запаса. Также в районе атомной станции работали закрытые институты, конструкторские бюро, оборонные предприятия. Представьте, какая была просто невероятная концентрация в одном месте носителей совершенно секретной, разнообразной информации и техники, которые в обычной обстановке были разбросаны по разным местам и надежно скрыты за барьерами на закрытых территориях, к которым чужие разведки не могли подобраться.
– Игра стоила свеч.
– Еще бы! И вот надо было всех этих людей закрыть от подходов к ним зарубежных разведок. Кроме того, надо было зачастую в полевых условиях обеспечить сохранность огромного количества разных секретных документов.
– Кстати, в рассекреченных ранее документах КГБ так и отмечалось, что по мере того, как обстановка на площадке станции более-менее нормализовалась, туда все чаще в составе иностранных делегаций под видом ученых и журналистов стали приезжать кадровые сотрудники спецслужб.
– Конечно. Но это именно кадровые сотрудники разведок. А нам ведь еще надо было не допустить проникновения в район атомной станции их агентуры, то есть завербованных советских граждан.
– То есть как в знаменитом старом советском детективном фильме "Ошибка резидента", где иностранной разведке через своих агентов требовалась фляга воды и горсть земли, взятых неподалеку от предполагаемого советского атомного комплекса. Кстати, авторами сценария были профессиональные контрразведчики.
– Точно. И требовалось пресечь попытки вынести за пределы чернобыльской зоны разные предметы, материалы, интересовавшие иностранные разведслужбы.
– А как вы таких людей вычисляли, если не секрет?
– Мы внимательно изучали материалы на тех, кто приезжает в Чернобыльскую зону. Кстати, тоже ведь громадная и кропотливая работа. Так вот, бросалось в глаза, что некоторые люди инициативно и как-то уж очень настойчиво писали рапорты с просьбой направить их в Чернобыль. Мотивировали это повышенным окладом, дополнительной выслугой лет. Мы присматривались к этим людям и, оценивая их биографию и личные качества, видели, что их интерес к Чернобылю явно управляем.
– Понятно, что и сейчас конкретные детали той колоссальной работы раскрывать ни к чему. Но в самых общих чертах вы можете оценить ее результаты?
– Скажу главное – контрразведка со своей задачей справилась. Все то, что нужно было знать нашей науке, чтобы применять в будущем для развития атомной энергетики, она получила. А кому не надо было знать, что не надо, они не получили. Утечек информации мы не допустили. Но зато накопили опыт, как в таких экстремальных ситуациях данные могут получены сторонними лицами, и как этому противодействовать. Хотя к тому времени уже был налажен процесс информирования международного сообщества.
– Анатолий Николаевич, напрашивается сравнение действий военной контрразведки в Чернобыле с работой контрразведчиков времен Великой Отечественной войны. Известно, что во время Сталинградской битвы, когда без преувеличения решалась судьба нашей страны, сотрудники особых отделов находились рядом с бойцами, сражались и гибли вместе. Контрразведчики потом поясняли, что не могли отойти за Волгу, потому что понимали: раз военные видели, что особисты остаются в Сталинграде, значит, дела не так уж плохи, и это поддерживало солдат. И в Чернобыле военные так же воочию убеждались, что офицеры КГБ не просто действуют на "передовой", но делают это в более тяжелой и опасной обстановке, чем солдаты. И это наверняка было очень важно с точки зрения поддержания духа. Вот только до сих пор иной раз говорят и пишут, что особисты – что в войну, что в Чернобыле – якобы отсиживались сзади, пили водку да стращали всех вокруг. Правда, такое утверждают те, кто лично ни там, ни там не был. Что вы на это скажете?
– Пусть это останется на совести тех, кто это говорит. Но параллели с военными временами действительно уместны. Как в годы войны наша контрразведка переиграла врага, а также обеспечила безопасность войск, так и в Чернобыле противостояла невидимому противнику – радиации, помогла уберечь от нее наших военных и защитила от противника во плоти – иностранных разведок. Мы сделали свою работу в небывалых и крайне тяжелых условиях и можем честно смотреть людям в глаза.
– А смотрели ли вы американский сериал "Чернобыль"? Если да, то каково ваше впечатление? И планируете ли посмотреть вышедшую сейчас в прокат нашу кинокартину "Чернобыль"?
– Да, смотрел. Сериал понравился и, в целом, он отразил общую канву событий, происходивших при ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Вышедший в прокат фильм "Чернобыль" обязательно посмотрю. Важно, что современники не забывают этой катастрофы. Я также стремлюсь сохранить память о тех событиях и напомнить нынешнему поколению о том, что технологии, в том числе атомные, должны развиваться под контролем разума. О тех событиях в Чернобыле, в которых мне лично довелось принять участие, я написал художественную книгу "Опасное наследие Прометея". Она была издана не только в России, но и в ряде зарубежных стран, таких как Австрия, Германия, Испания. По мотивам моего романа также ведется съемка телесериала. Приглашаю всех в будущем к его просмотру.