Ровно триста лет назад, осенью 1721 года, был подписан Ништадтский мир, закрепивший победу над Швецией и ознаменовавший окончание более чем двадцатилетней (с 1700 года) Северной войны.
Мир отмечался пышными торжествами и увеселениями, кульминацией которых стало 22 октября по старому стилю (2 ноября — по новому). В этот день канцлером Гаврилой Ивановичем Головкиным от имени Правительствующего сената была оглашена просьба к Петру — "принять титул Отца Отечества, Петра Великого, Императора Всероссийского".
То есть был соблюден изящный этикет — "уступая всеподданнейшим просьбам господ сенаторов". Примерно как девять с лишним веков назад, когда в Риме на Рождество 800 года папа Лев III провозгласил Карла Великого римским императором. Что, согласно официальной версии, было для Карла сюрпризом. В 1721-м с заменой папы на Гаврилу Ивановича получилось то же самое.
С тех пор почти двести лет, до сентября 1917-го, когда была провозглашена Российская Республика (тогда в общем крушении эта прокламация осталась почти не замеченной, да и Россия стремительно делалась неизвестно чем), это звание оставалось неизменным. Казалось, что навеки.
Внешнеполитическое значение провозглашенной империи сказалось, понятное дело, не сразу. Даже и в наши дни, когда во внешних сношениях действует либеральный принцип "хоть горшком назови", добиться международного признания удается не сразу. Что же говорить о начале XVIII века, когда титул был совсем не пустой звук. Старшинство, права и привилегии держав определялись по четко прописанной схеме, вверху которой обретался римский император, восседавший в Вене, — глава Священной Римской империи, он же австрийский кесарь.
Вклинивание в эту схему новоявленной Российской империи все меняло. Притом что официальное признание имперского достоинства России случалось медленно. Сразу признала титул только очень тогда невеликая Пруссия, в 1722-м — Голландия, в 1723-м — Дания, тогда как Австрия только в 1747 году, Франция и вовсе в 1757-м. Все зависело от весьма запутанной и многовекторной европейской политики, то нуждающейся в России, то не очень. До горделивых речей екатерининского канцлера графа Безбородко: "При нас ни одна пушка в Европе без позволения нашего выпалить не смела" (да и точно ли не смела?) — было весьма далеко.
С другой стороны, если вспомнить первые послепетровские десятилетия с их чудовищным беспорядком (хотя вторая четверть XVIII века и в Европе большим порядком не отличалась), можно скорее подивиться тому, что Россия сумела утвердиться в своих имперских претензиях, которые не то что при Екатерине Великой, но даже и при Елизавете Петровне никто всерьез не подвергал сомнению.
То ли Россия, по Пушкину, "вошла в Европу, как спущенный корабль, под стук топора и грохот пушек", то ли, по канцлеру Головкину, "была Петром в общество политичных народов присовокуплена", но сам факт присовокупления был очевиден, а игра в европейском концерте и не на последних ролях продолжалась вплоть до 1917 года, когда пошла уж музыка не та.
Правда, и страшная смута, разразившаяся в том году, не смогла окончательно списать Российскую империю в исторический архив. К середине XX века империя как идея оказалась восстановлена. И не только как идея, но и как практика. Расширение власти Москвы на Восточную Европу, а равно и ее дальние владения в третьем мире — если это не империя, то как же тогда это называть?
Причем соперники нашей страны совершенно не стеснялись в выражениях, так и называя СССР империей, которой в геополитическом смысле он, конечно, и был. Другое дело — официальная советская идеология, которая как черт ладана боялась этого слова применительно к себе самой. Да и советских вождей бывало, что называли всероссийскими императорами, но только в очень приватных (и даже рискованных) беседах. Публично — ни за что.
Здесь, с одной стороны, были трудности в сопряжении марксистско-ленинского языка с имперской практикой, лучше было не дразнить гусей. С другой стороны, употребление слова "империя" применительно к союзу нерушимому республик свободных, который сплотила навеки великая Русь, могло быть как-то не так воспринято представителями этих республик свободных. А это было крайне нежелательно.
Поэтому, когда империя вполне себе держалась, ее как бы и не было, а слово оказалось дозволено к употреблению, причем в сугубо негативном смысле ("проклятое имперское наследие", "тюрьма народов"), только тогда, когда империя стала трещать по швам под живительным напором революционной перестройки. "Имперские русские", а также "русский мир" остались без положительного слова и без положительного девиза. Что также объясняет их незавидную постсоветскую судьбу.
Ведь слово "русский мир" до сей поры действует на западническую, а значит, антиимперскую общественность как красная тряпка на быка.
Впрочем, и сегодня, когда со дня провозглашения Российской империи исполнилось три века, так и остается неясным: это уже сугубая археология, имеющая лишь исторический интерес, либо в современном мире, быстро движущемся в никому не понятном направлении, империя далеко еще не мертва и у нее есть все возможности опять возродиться.
В отечественной истории разным общественным установлениям столько раз выносили враз и навсегда окончательные, но, однако же, неверные приговоры, что уместнее помнить слова мушкетера Атоса: "Не судите опрометчиво", говорят Евангелие и господин кардинал".
Это и к империи относится.