Двадцать шестого апреля исполняется 32 года с момента аварии на Чернобыльской АЭС — крупнейшей техногенной катастрофы за всю историю атомной энергетики. На ликвидации последствий аварии в 1986 году и позже работали военные и гражданские специалисты со всего Советского Союза. Статус ликвидатора Чернобыльской аварии в разное время получили более 600 тысяч человек. Двое из них, Александр Петров и Сергей Жарков, и сейчас работают в вертолетной авиации в Московском авиационном центре департамента ГОЧСиПБ. По просьбе РИА Новости они вспомнили о своей работе в первые дни ликвидации аварии.
Александр Петров, бортинженер Московского авиационного центра: В 1986 году мне было ровно 30 лет. Я был так же, как и сейчас, бортинженером вертолета Ми-26, по-военному — борттехник. Двадцать шестого апреля мы прилетели в Чернобыль, и 1 мая нас уже убрали. Когда мы туда прилетели, никто еще не знал, что там происходит. Наша задача изначально звучала как "перегонка авиационной техники для тушения пожара".
Это было воскресенье, нас подняли по тревоге. Кто был в парадной форме одежды, кто в чем — сели на вертолеты и в два часа дня улетели. Сели в Чернигове через два с половиной часа, на аэродроме бывшего Черниговского авиационного училища летчиков. Там мы заправились и полетели уже в город Чернобыль, это около 30 километров от Припяти, где находится сама станция. И уже только там узнали, что случилась беда очень большая, и увидели, что народ большими автобусами эвакуируют из Припяти.
Наш экипаж бросал свинец туда, на реактор. Были такие свинцовые болванки килограммов по 40 веса. Брали парашют, отрезали купол от строп, и к каждой стропе подвешивалась болванка. В общей сложности до семи тонн поднимали за раз.
Поднимались на высоту 200 метров, скорость тоже двести, и проходили прямо над реактором, а наблюдатель, который сидел на здании неподалеку, давал команду сброса — все было рассчитано. И так работали постоянно, по кругу.
А.П.: Погода тогда была точно такая же, как сейчас в Москве. Тепло, солнечно, бабушки сажали картошку на огородах. Сообщениям о заражении, опасности местные не верили, не хотели уходить из зоны поражения. То поколение помнит войну, взрывы, бомбежку, а тут же ничего не видно.
Авиация прибыла к месту аварии первой, туда пригнали десятки вертолетов, все типы, которые были на тот момент. Их было настолько много, что трудно было встать в очередь за грузом, который нужно сбросить.
А.П.: У нас на вертолете стоял датчик, ДП-5 он называется. Максимальная шкала этого прибора 500 рентген в час, и он зашкаливал. Тут стало понятно, что все серьезно и шутки плохи.
Но испуга не было. Мы немного другого поколения — тогда Афган только шел, примеры были, на ком учиться. Поэтому никакого особого страха не было, тем более она не чувствуется, радиация. Единственное, когда в окошко выглянешь, лицо становилось красноватым, ядерный загар это называется.
Зависать над реактором было неэффективно и опасно для экипажа. К концу второго дня стали скидывать грузы на парашютах. А на третий день все пошло в конвейер.
На моем вертолете 29 и 30 апреля летала первая комиссия по расследованию взрыва реактора. Они нам не представились, но реакция у главного из них была очень эмоциональной, он был сильно взволнован. Возможно, это был инженер или конструктор, в общем, представитель атомной промышленности. Они были с кинокамерами, тепловизорами, засняли все это — температуру, разрушения и потом, видимо, уже после 1 мая, начали делать какие-то выводы.
С.Ж.: Защиты практически никакой не было. На полу вертолета лежали свинцовые листы, но, как нам сказали, это тоже не слишком помогает. Еще в кабине экипажа Ми-26 стоял противоатомный фильтр, через который в кабину подается воздух. Были еще дозиметры, но они там присутствовали символически. По дозиметрам нам не записывали дозу облучения. Допустим, я прилетал, набрав 18-20 рентген в час, мне записывают шесть-семь рентген. Был неофициальный указ писать меньше, чтобы экипажи быстро не набирали дозы, иначе их приходилось бы часто менять. Вот за четыре или пять дней набралось 25 рентген по документам (25 рентген — доза кратковременного гамма-облучения, которая не вызывает клинических симптомов. — Прим. ред.).
А.П.: В первые два дня у нас никаких датчиков не было, поэтому истинную дозу облучения мой экипаж не знал. Потом выдали ДП-5, дозиметрический прибор. Это такой "карандаш", его заряжают как батарейку, и, когда по нему проходит радиация, он разряжается, это показывает степень облучения прибора.
С.Ж.: Проверил ботинки — пять рентген от подошвы, куртка — полтора рентгена по прибору. Нас, летный состав, берегли, мы каждый день меняли одежду. А тех, кто был на земле, конечно, берегли меньше, и они очень здорово наглотались этой пыли.
А.П.: Никаких внештатных ситуаций, связанных с полетами, не было, сбоев техники тоже. Мы работали на вертолетах Ми-26, они того поколения, где минимум электроники. В те времена все было ламповое, поэтому радиация на приборы не влияла. Потом, после полетов, мой борт три года чистили, меняли все, что на нем можно заменить, и через три года я все-таки его отогнал в могильник.
Современные сплавы, из которых выполнен вертолет, содержат редкоземельные металлы, и они очень хорошо впитывают облучение. Так что с очисткой вертолетов ничего не получилось. Все борта, которые участвовали в ликвидации, были отогнаны на свалку под Чернобылем. Я проверял по спутниковым снимкам в интернете, фюзеляж моего вертолета там стоял.
Первого мая об аварии на ЧАЭС объявили по телевидению. С нас никакой подписки о неразглашении не брали. Вообще, такого масштаба техногенную катастрофу было бы невозможно скрыть даже в глухое сталинское время, потому что это связано с большим людским и финансовым резервом, большим отселением народа, радиация частично попала на Запад.
С.Ж.: Сразу же по прилете нас отправили в Центральный научно-исследовательский госпиталь в Сокольниках. Мы лежали там 21 день, и потом еще в течение двух лет я проходил там обследование. И пока вроде ничего.
А. П.: В Москве мы после возвращения три недели лежали в госпитале. Прошли полную проверку здоровья, практически все были годными после обследования. Лежали вместе с космонавтами, которые тоже там проходили комиссию. Все из экипажа пока живы-здоровы.
Я был женат, у меня к тому времени уже был ребенок. Моя супруга даже вспоминать это время не хочет — столько она пережила, очень волновалась.
А еще после увольнения из армии пришлось восстанавливать свой статус ликвидатора аварии. У нас в командировочных заданиях было записано: "Перегонка авиационной техники". И когда мы закончили работать на ликвидации, еще не было создано никакой воинской части, которая бы контролировала прибытие-убытие личного состава. И у нас на руках, кроме карточек доз облучения, никаких подтверждающих документов, что мы летали над реактором, нет. Нигде не зафиксировано, что экипаж, в состав которого входил я, был в Чернобыле.
Когда мы служили, у нас действовали военные корочки чернобыльские, а по окончании службы, когда стали уходить на пенсию, должны были получить гражданские корочки. Чтобы получить удостоверение чернобыльца, нужна была справка из специальной воинской части, а у нас, естественно, таких справок нет. Получить эту справку через Украину не представлялось возможным.
С.Ж.: Бардак был же. На справках, которые нам выдали, было написано просто "участвовал в ликвидации аварии", но не было написано, что работал в 30-километровой зоне.
А.П.: Пришлось подавать в суд, вызывать трех свидетелей, которые бы подтвердили, что я в составе экипажа действительно был в Чернобыле и летал там столько-то дней. Весь наш Торжок, все, кто летал, человек пятьдесят-шестьдесят, мы побывали в Чернобыле в апреле-мае, и практически все ушли без этих справок, нам пришлось подтверждать их потом.
Сейчас я живу в Ярославле, каждую годовщину 26 апреля в десять утра мы по возможности собираемся у мемориала ликвидаторам.
Записал Евгений Сафронов.