Максим Соколов, для РИА Новости
После двух актов резни, учиненной в пермской (15 января) и улан-удэнской (19 января) школах, от которой пострадали учителя и несовершеннолетние ученики, вряд ли кто-то станет отрицать, что мы столкнулись тут с новым, прежде невиданным злом.
В СССР много всего было как хорошего, так и нехорошего (описывающие советские времена исключительно в розовых красках невольно или сознательно манипулируют истиной), и школьная жизнь тоже не была сплошной идиллией. Если уж в царских учебных заведениях было весьма распространено "цукание" (аналог советской дедовщины), если во времена СССР молодежное хулиганство было признаваемой всеми проблемой (отсюда и периодические кампании по усилению борьбы с хулиганами), то, конечно, все это проникало и в школы — странно было бы ожидать иного.
Однако проникать-то — проникало, но с известными оговорками. Ничего подобного пермской и улан-удэнской резне не встречалось. Даже СМИ известной направленности и уж тем более киберактивисты, всегда готовые рассказывать ужасные ужасы про советское время, ни до середины января, ни даже после ничего подобного о жизни при коммунистах нам не поведали. Притом что, повторимся, и школьные драки, и вымогательство старшеклассниками мелочи у малышей в советские времена имели место.
Одна из причин такого относительного благополучия — то, что впоследствии назвали тоталитаризмом. Жесткая власть, причем склонная вмешиваться в частную жизнь граждан, сама способна наделать много нехорошего (и наделала), но она же и способна беспощадно гасить насильственные уголовные преступления, особенно публичного характера, то есть когда преступник особо дерзок, выступая открыто. В таких случаях власть ставила и милицию, и КГБ на уши, и земля горела под ногами виноватых, а также полувиноватых и четвертьвиноватых.
Тем более что школы рассматривались также и как идеологические учреждения, райкомовский надзор имел место, и если бы в подобном учреждении малышей стали бы резать прямо на уроке в классе, карательная и предупредительная ответка властей вершилась бы с крайней жестокостью.
Опять же в условиях советской закрытости герои-резники не могли бы рассчитывать на геростратовскую славу.
Однако и в святые/лихие 90-е, когда тоталитаризм был побежден и много всякого творилось, в том числе на улицах стреляли и убивали, малышей в школе старшие товарищи все-таки не резали.
Вероятно, сказывалось прошлое. Как непосредственная инерция страха перед государством — осознание того, что прежней страны больше нет, пришло не сразу, — так и инерция прежних моделей противоправного поведения. Бандитизм 90-х уже не во всем, но отчасти еще следовал прежнему воровскому закону, каковой не одобрял ни бессмысленные массакры (если резать, то с практической целью), ни посягательства на малых детей (семью и детей не трогать). Сейчас уже не 90-е, советское время тем более не вернулось, поэтому нет ни того, ни другого.
Но была еще одна очень сильная инерция, удерживавшая школу от общей вакханалии.
Нереформированная школа (а она еще и в 90-е была прежней, до всего руки сразу не доходили) являлась, по выражению В. И. Ленина, "старой школой, школой зубрежки, школой муштры, школой учебы". Что отчасти держало внутришкольную дисциплину и авторитет учителей.
Что хорошего в зубрежке и муштре, с которыми ныне покончено?— в вере в социальные лифты, о необходимости которых ныне так много говорят.
В вышедшей в 1892 году книге Н. Г. Гарина-Михайловского "Детство Темы" отец-генерал говорит напроказившему сыну-гимназисту: "Мерзавец! В кузнецы пойдешь!" Имелось в виду не в кузнецы своего счастья, а в люди низкого звания. Эта идеология, предписывавшая, в частности, необходимость исправности в учебе, продержалась более века. Отцы, будучи даже совсем не в генеральском чине, прививали детям ту мысль, что общее прилежание позволит им, говоря нынешним языком, сесть в социальный лифт, а неисправное поведение отрежет эту возможность. А "коридоры кончаются стенкой", что не есть хорошо. И дети понимали это сызмальства.
Но пришли иные времена, и из министерских уст прозвучал термин "образовательные услуги". То есть авторитет педагога — в том числе и в смысле дисциплины — это нечто вроде авторитета официанта, который клиента не всегда может удержать от дебоша.
Снова повторимся: и старая школа, и прежний общественный строй были далеки от идеала, но, покончив с ними, мы получили новые опасности, которых прежде не знали.
Школьная резня — одна из них.