РИА Новости публикует статью литературоведа, писателя Франка Лестренгана о путешествии Андре Жида, знаменитого французского писателя прошлого века, по СССР.
Материал подготовлен проектом ИноСМИ Группы сайтов РИА Новости >>
16 июня – 24 августа 1936 года: всего десять лет спустя после возвращения из Конго Андре Жид совершает триумфальную поездку по СССР – на сей раз в компании Пьера Эрбара (Pierre Herbart): "Я и вправду могу сказать, что познал так называемую славу, и она не всегда приятна на вкус". В это время Андре Жид второй после Ромена Роллана по популярности "попутчик" партии. Повсюду – от Москвы, где 20 июня он произносит речь над гробом скончавшегося Горького, до Кавказа и Крыма – ему курят фимиам, его чествуют и заключают в объятья.
Во время поездки по СССР Андре Жид не ведет дневник. Его "Дневники из СССР" слишком лаконичны, слишком отрывисты, чтобы их можно было так назвать. Андре Жид отступает от своей любимой привычки, но он чувствует, что за ним следят, и опасается обыска. Поэтому для написания "Возвращения из СССР" в распоряжении писателя лишь чрезвычайно краткие записки, и он вынужден рассчитывать на свою память, а также на воспоминания своих спутников – Пьера Эрбара, Жака Шиффрина (Jacques Schiffrin), Джефа Ласта (Jef Last). "Возвращение" – ни в коей мере не тот антисоветский памфлет, на который вскоре обрушатся сталинисты. Ничего общего с реакционной литературой по данной теме. "Напротив, - замечает Франсуа Фюрэ (François Furet), обращаясь к столь жгучей теме, - Жид ни в коей мере не утратил присущей ему деликатности". Он не забывает, что он пианист – враг громких сенсаций и внешних эффектов. Он говорит, что любовь его к русскому народу непоколебима и что он по-прежнему надеется на наступление социализма, но при этом не скрывает разочарования: единообразием в одежде и образе мыслей, некрасивостью промтоваров, дефицитом продуктов, восстановленным и подчеркнутым неравенством, бездарностью искусства, и – главное – исчезновением свободы.
В шести главах "Возвращения из СССР" Жид не воспроизводит маршрут своей поездки по стране. Конечно, в первой главе он описывает московский "Парк культуры" – "место для развлечений, нечто вроде огромного Луна-парка". А в последней главе речь идет о «Севастополе – последнем этапе нашего путешествия" – этапе, омраченном болезнью и смертью в конце августа Эжена Даби (Eugène Dabit). Но между двумя этими крайними точками – сплошные авторские отступления, вопреки графику и маршруту реального путешествия по Стране Советов. В первой главе речь не только о Москве, но и о детском лагере возле грузинского Боржоми, и о поездке в "спецвагоне" со всеми мыслимыми удобствами из Москвы в Орджоникидзе, он же Владикавказ, в ходе которого Андре Жид и его спутники общаются с группой юных комсомольцев. Во второй главе Жид пишет об архитектурном блеске Ленинграда и – по контрасту с ним – об "уродстве" Москвы и нищете ее магазинов, перед которыми выстраиваются очереди. Случайно оброненное замечание о "необычайной апатии" москвичей и, вновь по контрасту, высказывание о необходимости стахановского движения – символической кампании за повышение производительности труда. Сразу после этого Андре Жид обращается к своей поездке в окрестности Сухуми – в образцовый колхоз, где "все дышит счастьем". Далее – тематические рассуждения. В третьей главе Андре Жид говорит о насаждаемом единомыслии и о неравенстве доходов и условий жизни; в четвертой главе автор разоблачает диктатуру, но не пролетариата, а человека – Сталина – и проистекающий из нее полицейский террор. В пятой главе он клеймит подчинение любого творчества генеральной линии партии и – как итог – бездарность искусства в советский России. В шестой главе, своего рода заключении, Жид напоминает о необходимости говорить правду вместо того, чтобы "лгать, все одобряя". Столь причудливая повествовательная нить не исключает ни повторов, ни возвращения к одним и тем же вопросам. При этом Жид неоднократно затрагивает одну и ту же тему, которая возмущает его и, как ему кажется, оправдывает подобный подход: речь идет о подавлении свободной мысли.
Произведение дополнено приложением из восьми частей, и приложение это почти столь же пространно, как основной текст. В ходе очередного путешествия еще ярче проявляется характерная для Андре Жида тенденция: документы выходят на первый план по отношению к рассказу о поездке, и приложения, все разрастающиеся со времен "Путешествия в Конго", становятся важнейшей частью изложения. В приложении, в частности, три речи, произнесенные Андре Жидом в СССР – на Красной площади на похоронах Горького, перед студентами в Москве и перед писателями в Ленинграде. Затем - пять записок о борьбе с религией, которую Жид осуждает, об Островском – слепом и парализованном из-за полиартрита писателе, этом "святом" коммунисте, о поездке в колхоз и в исправительную колонию в Болшево, "остающуюся одной из самых невероятных удач, которой может похвастаться новое советское государство», и, наконец, о беспризорниках – брошенных детях, тысячами бродящих по городским улицам, живя нищенством и проституцией. В то время, как основной текст сохраняет – несмотря на отступления и нагромождение впечатлений, критики и воспоминаний – относительную стройность, приложение позволяет фрагментарно представить советскую действительность и осветить ее с разных точек зрения, дав мозаичную картину и виденье событий. В этом многословном приложении путешествие раскалывается, делится, расползается, раскрывается со всех сторон, представая перед критическим взглядом мудрого читателя.
В "Поправках к моему "Возвращению из СССР", опубликованных год спустя в ответ на обрушившийся на него вал клеветы, Андре Жид меняет тон: он произносит яркую обвинительную речь. Он вспоминает о "тысячах сосланных… тех, кто не сумел, не захотел склониться так – и настолько, как это было нужно". Жид должен был бы написать о "миллионах" – о величинах, не укладывающихся в голове. Говоря об этих жертвах, он добавляет: "Я вижу их, я слышу их, я ощущаю их вокруг себя. Это их беззвучные крики разбудили меня сегодня ночью; их молчанье диктует мне сегодня эти строки. Именно мысли об этих мучениках навеяли мне те слова, против которых вы сегодня протестуете, ибо безмолвное признание со стороны этих людей - если книга моя сможет их достичь - для меня важнее восхвалений или поношений в "Правде".
Рассуждения в "Правках" контрастируют с примирительным тоном «Возвращения». Андре Жид не обличает более ошибки и перегибы, но клеймит похищение и обман: похищение революции в пользу деспота и обман в виде утопии, спаянной кровью. Приговор советской системе обжалованию не подлежит: это окончательное обвинение, вынесенное перед судом истории. Андре Жид выступает как обвинитель – не как друг. Отныне он ведет лишь один бой – битву за Истину.
"Правки" – в соответствии с названием – представляют собой нечто вроде очередного приложения к "Возвращению из СССР». Приложение это само складывается из ряда дополнений. В первой части – опровержения и статистика: собственно, сами "Правки". В приложении автор меняет ход повествования о путешествии на противоположный. В первом разделе речь идет о "спутниках" Жида во время поездки по СССР: о Джефе Ласте, Жаке Шиффрине, Эжене Даби, Пьере Эрбаре и Луи Гийу (Louis Guilloux), при этом писатель останавливается на поездке в Тифлис. Затем идут отрывки в виде "Путевых заметок" и, наконец, в заключение, длинный ряд "Писем и свидетельств" – это ответ Андре Жида своим хулителям. Свидетельства – по большей части одобрительные и подтверждающие – даются как целиком, так и в виде отрывков, без лишних комментариев.
Андре Жид предстает автором трибуны, с которой, в конечном счете, он приглашает выступить тех, кто готов с ним солидаризироваться. Нет, он не отказывается говорить от своего имени, но, стремясь придать своему выступлению больший резонанс, он призывает когорту приглашенных им свидетелей также взять слово и выступить заодно с ним. В еще большей мере чем "Возвращение", "Правки" – произведение сборное, с множеством соавторов: площадка для обмена мнениями и дискуссий. Его задача не состоит более в том, чтобы нести слово одного писателя и повествовать о его личном опыте, но в том, чтобы служить форумом.
Значит ли это, что Жид отступает от литературного жанра? Пожалуй, да, если литературу толковать ограничительно – как деятельность, отделенную от повседневной жизни и преследующую собственные цели, дистанцируясь от реального мира. Отказался ли Жид от путешествия как такового – о чем он преждевременно объявил еще в 1906 году, по возвращении из шестой поездки по Алжиру, после которой он озаглавил свои записки "Отказ о путешествия"? Экзотические описания, пусть и не изгнанные окончательно, не выходят более на первый план. Автор выводит на авансцену свидетельства, дышащие протестом. Составляя, с целью позднейшего опубликования, свои скандальные "Египетские дневники" 1939 года, он жертвует яркими описаниями и самими приличиями, дабы на собственном примере выступить апологетом гомосексуализма. Ибо у Андре Жида самое личное и интимное переходит в универсальное и всеобщее. Эта универсальность – в первую очередь в силе его голоса, поднимающегося из самых глубин и отметающего препятствия и правила, и ломающего рамки даже такого свободного и нестрого жанра, как повествование о путешествии. Во-вторых, она – в способности автора дать в собственном произведении слово другому человеку, отразить актуальные проблемы, воспроизвести стон угнетенных, беззвучный крик протеста против фальшивых истин, государственной лжи и трескучих фраз, прикрывающих любой обман.
Оригинал публикации: Gide au pays des Soviets
