Автор: Екатерина Кронгауз
Практика СМИ начала 1990-х годов не только поставила журналистов перед новой экономической реальностью, но и в корне изменила сами основы медийной деятельности по сравнению с советским периодом. Первая попытка кодификации журналистской работы в России в соответствии с мировыми стандартами была предпринята в 1994 году членами клуба парламентских корреспондентов различных СМИ, собиравшимися на квартире московского корреспондента Би-Би-Си Маши Слоним.
Маша Слоним (1945, Москва) — российский и британский журналист. Окончила филологический факультет МГУ. В 1974 году эмигрировала в США. С 1975 года жила в Лондоне. В 1975 —1995 годах — сотрудник Русской службы Би-Би-Си. В 1989-1991 годах — продюссер документальных телевизионных фильмов Би-Би-Си. В 1992-1994 — московский корреспондент Русской службы Би-Би-Си. В 1997-2000 годах — ведущая телепрограммы "Четвёртая власть" (РЕН ТВ). В 1998-2006 годах — преподаватель в школе журналистики некоммерческой организации "Интерньюс". Сопродюсер сериала "Вторая Русская Революция" (BBC, 1991), автор фильма "Это тяжкое бремя свободы" (2001, производство Интерньюс), сопродюсер фильма "Анна Политковская: семь лет на линии фронта" (2008, Channel 4), сопродюсер фильма "Путин, Россия и Запад" (BBC, Discovery, 2012). С 1991 года живет Москве.
В 1992 году организовала в своей московской квартире закрытый клуб политических журналистов-парламентских корреспондентов различных СМИ.
— Как возникла идея Московской хартии журналистов?
— Идея возникла из ничего. Просто были съезды народных депутатов, где парламентские журналисты напряженно следили за работой, потому что это было, сейчас странно представить себе, ужасно интересным занятием. На наших глазах все это происходило, мы были такими летописцами этой истории. Нас объединял интерес к политике, мы очень подружились и напряженно следили за поправками к конституции, это было страшно важным. Мы сообщали своим слушателям и читателям и собирались с корреспондентами прямо там, на съезде, и все это тоже бурно обсуждали.
— А вы в этот момент работали на BBC?
— Да, на BBC. И там были люди с "Эха Москвы", люди с радио "Свобода", с BBC, из агентств. В общем, была большая такая компания. И не было такого разделения, что мы были парламентскими корреспондентами, а другие откуда-то еще — мы были журналисты, мы собирались там, потому что там вершилась история. И нам была интересна не только история, но было интересно быть друг с другом. Поскольку я в советской журналистике никогда не работала, а проработала на BBC 13 лет к тому моменту, я вдруг увидела совершенно новую формацию молодых профессиональных думающих людей. Мы собирались на съездах, потом в Верховном совете, потом мы собирались у меня в квартире, потому что я жила в центре. После всяких заседаний приходили ко мне, и когда съезды прекратились, мы все равно продолжали встречаться у меня, это называлось у нас "Клуб любителей съезда". И мы приглашали на наши встречи всяких интересных политиков. И самое смешное, что политикам были интересны мы, журналисты.
— А вы политиков с какой формулировкой приглашали?
— Выпить, закусить, поговорить. Очень все неформально было. И приходили. Это была квартира в мхатовском доме на Немировича-Данченко, сейчас это Спасоглинищевский переулок, там была замечательная крыша, и мы туда выходили и там продолжали наши дискуссии и возлияния.
— А кто приходил?
— Первый наш гость, кажется, был Гавриил Попов, он был тогда мэром. Очень многие приходили — [Андрей] Нечаев, [Борис] Немцов, многие приходили. В 1993 году мы были вместе, работали вместе, как раз 3 октября мы сидели у меня на даче — Ника Куцылло, Вера Кузнецова, Алек Батчан. И узнали, что там происходит у Белого дома, и все рванули туда. В общем, к 1994 году стало понятно, что нужно как-то сформулировать принципы нашей работы. С одной стороны, очень было здорово, весело и свободно. А с другой стороны, в журналистике, не у нас, стала наблюдаться некая расхлябанность и безответственность профессиональная.
— В чем это выражалось?
— Непроверенная информация шла, заказуха, естественно, какой-то пошел душок вседозволенности, не было рамок. Не совсем чисто все было, так нам казалось и до сих пор кажется. И Сергей Пархоменко, кажется, сказал, что надо бы какой-нибудь кодекс составить. И мы стали шарить по разным журналистским кодексам. Я была членом Международного союза журналистов, там был какой-то кодекс, был кодекс BBC, Пархоменко французские какие-то притащил. Было много заседаний, жарких споров, и мы составили свод правил гигиены журналистов. Мы набросали список из наших людей, из "Клуба любителей съезда" и из тех, кто хотел присоединиться. Я помню, когда у нас появились пункты, например, что журналист не может быть членом партии и занимать государственную должность, кое-кто сказал, что нет, меня это не устраивает и не стал подписывать.
— Этот человек занялся потом политикой?
— Да вот, смешно сказать, нет. Это Лев Тимофеев, он не стал никаким членом партии. Но, наверное, принцип его не устраивал. Не знаю, меня устраивал, потому что это естественно, что ты не можешь занимать ту или иную позицию, когда это касается партии. В общем, большинство из нас согласилось со всеми пунктами. Потом кто-то отвалился де-факто, не буду даже называть имени, написав гнусную какую-то статейку в своем агентстве. По заказу и под давлением в государственном агентстве. Так что тоже не пришлось подписывать, он погиб для хартии.
— Можете рассказать, как происходило обсуждение и как появились именно эти 11 пунктов?
— Каждый предлагал свои варианты, их читали, редактировали, что-то отбрасывали, очень много над текстом работали Пархоменко, Наташа Геворкян, Алек Батчан. В большом кругу обсуждали. В конце концов мы торжественно это все в феврале 1994 года подписали и размножили. А дальше мы пустили хартию в интернет и очень многие стали подписывать.
— В интернет?
— Да! А его не было еще?
— Не особенно.
— Ну как-то она расползалась-расходилась.
— А идея была в том, что ее будут подписывать журналисты по всей стране, вам не знакомые?
— Да. Будут подписывать, соглашаться и работать согласно этим принципам. Но потом началась небольшая неразбериха. Потому что все хотели в наш клуб маленький-узкий. Не просто подписать, но и войти в компанию. А дело в том, что мы все друг друга давно знали и доверяли и поэтому, когда мы звали политиков, мы им всем обещали, что все, что говорится на этих встречах — абсолютно off the record и никто из нас этого не процитирует. А иногда нам, конечно, хотелось процитировать, но мы этого не делали. Поэтому нам верили и к нам ходили.
— А что там рассказывалось?
— Никаких сенсаций прямо нам не рассказывали, но о том, как все устроено, рассказывали, это было интересно для понимания бэкграунда и для общего понимания. Поэтому мы не хотели расширять наш круг, потому что мы не могли за всех ручаться. В какой-то момент многие стали приводить жен, мужей, каких-то друзей, и это мы тоже пресекли. Мы старались ограничивать встречи с политиками только теми журналистами, кто изначально подписал. Но вот [Леонид] Парфенов подписал изначально, но не пришел ни на одну встречу.
— Под хартией, всюду, где она выложена в интернете, — подписантов 26 человек, это, видимо, и есть изначально подписавшие. А есть где-то общий список?
— Мы закрыли список 26-тью, это получился клуб "Хартия", а, с другой стороны, была хартия как манифест и этого списка никто не вел. Потом начались проблемы, мы решили, что мы должны хартией выступать по важным поводам, делать заявления, писать письма протеста. Но некому было сидеть на факсе, всех собирать, рассылать. Мы даже наняли секретаря-администратора.
— То есть вы думали, что это будет своего рода институция?
— Да, но из этого тоже ничего не вышло. Получилось, что мы, на самом деле, не хотели вот так формализироваться, мы не могли быстро реагировать, было трудно всем собраться без интернета. Не получилось у нас выполнять функцию журналистской совести, хотя мы поначалу пытались. Все были свободные, независимые и очень занятые. Мы не стали союзом журналистов.
— А была идея стать альтернативным союзом журналистов?
— Нет, но была идея стать каким-то институтом.
— Но были же какие-то выступления от хартии. Даже недавно, например, в связи с визитом [Дмитрия] Медведева на журфак.
— Да, сейчас это стало проще даже. Мы перебрасываемся вариантами, текстами и подписываем, кто согласен. Но мы перестали где-то с 2004 года встречаться с политиками, потому что они перестали встречаться с нами.
— А до 2004-го вы постоянно встречались?
— Вначале мы встречались раз в неделю, потом все реже и реже, все меньше ньюсмейкеров к нам соглашались приходить, и все менее и менее было интересно с ними встречаться. Один из последних был [Михаил] Саакашвили, когда он приехал встречаться с [Владимиром] Путиным сразу после своего избрания. И все были очень окрылены — он, мы. Нам казалось, что наконец-то Россия-Грузия братья навек опять. Он нас обаял тогда, я помню. Он тогда и Путина пытался обаять. Потом еще с кем-то встречались. А последнее время никаких встреч с политиками просто нет. Мы обычно встречались и обсуждали, с кем было бы интересно встретиться. И тогда девочки с "Эха Москвы" начинали засылать факсы какому-нибудь ньюсмейкеру, потом список людей досылали. У нас своего аппарата не было, но [Алексей] Венедиктов предоставлял нам своих продюсеров.
— А вам часто отказывали?
— [Виктор] Черномырдин готов был к нам приехать, но пришла его охрана и решила, что квартира ненадежна, и он не пришел. Один раз к [Сергею] Шахраю мы ходили на Старую площадь, потому что он никак не мог оторваться от своей работы. Помню, пришли с сумками, полными напитков и еды. В 1990-ые годы отказов принципиальных не было, только по техническим причинам.
— Ньюсмейкеры понимали, что им тоже важно взаимодействовать с журналистами?
— Им было интересно и важно. Конечно, они пытались каким-то образом повлиять на нас, в надежде, что мы займем их позицию.
— Но по крайней мере они брали ее в расчет.
— Ну да, тогда был романтический период политической жизни.
— А не пытались вас обмануть или управлять вами, рассказывая что-то на этих встречах?
— Нет, но был у нас внутри напряженный момент. Когда шла война за Связьинвест между [Владимиром] Гусинским и [Борисом] Березовским, была напряженность между членами хартии, которые работали на одного и на другого. Но никаким разрывом, к счастью, это не закончилось.
А так мы все были довольно профессиональные и мы слушали и слышали, что они нам говорят, понимали, почему они это говорят, мотали на ус, используя это для собственного развития.
— А было у вас представление о том, какой жизнью должна зажить хартия как манифест?
— Нам хотелось, чтобы люди, работающие в профессии, придерживались принципов, в которые мы верили.
— То есть она должна была бы стать чем-то вроде клятвы Гиппократа?
— Не клятвой, но, например, на "Эхе", по-моему, до сих пор Венедиктов предлагает новым журналистам ее подписать.
— А на журфаке ее изучают?
— Честно говоря, не знаю. [Анна] Качкаева, которая там преподавала, — она член нашей хартии.
— Но ее подпись не стоит под хартией.
— Нет, она из примкнувших позднее. [Светлана] Сорокина, Качкаева, [Виктор] Шендерович — они позже примкнули. Они не были корреспондентами в Верховном совете, когда мы все это начинали.
— А как вы считаете, достаточно ли хартия распространилась?
— Она очень распространилась. Я преподавала в "Интерньюс" и поняла, что очень многие люди в регионах эту хартию знают. Насколько она выполнялась сказать очень трудно, там есть некоторые пункты, которые очень сложно соблюдать, особенно для региональных журналистов, где смешивается реклама и информация, где один канал под мэром, другой — под губернатором. Но как я говорила всегда своим студентам, это как библейские заветы — ты их знаешь, к ним стремишься, не всегда получается, но ты хотя бы знаешь, что есть добро и зло, знаешь планку.
— А когда вы формулировали эти пункты — они были неочевидными?
— Они не всем были очевидны. Многие люди только-только пришли в журналистику, шла джинса, многие растерялись и не знали, кто они и чем занимаются. Нам это было очевидно, а многим — нет.
— Вы сказали, что причиной написания хартии стало ощущение вседозволенности в СМИ — это ощущение уменьшилось с появлением хартии?
— Нет, но люди стали постепенно понимать, что такое журналистика как профессия — серьезные журналисты стали понимать. Но хартия как таковая вряд ли повлияла на журналистское сообщество. А принципы — они только про профессионализм и больше ни про что. Но в регионах это было тяжело все равно. Я знаю, что многие, кто учился в "Интерньюс", вылетали с работы, сами уходили с работы, потому что они вдруг поняли, что принципы, в которые они поверили — те же принципы хартии, — тут же сталкивались с практикой и реальностью.
— А не было никогда желания добавить какие-то пункты?
— Да нет, мне кажется, там все четко. По-моему, это по-прежнему актуально.
