Максим Соколов, для МИА "Россия сегодня"
Эти евангельские слова имеют шанс подтвердиться даже и прямо географически. Предстоятели двух крупнейших христианских ортодоксий назначили местом своей первой встречи столицу коммунистической Кубы — Гавану.
До великой схизмы, т. е. до 1054 г., когда Константинопольский Патриарх Михаил Керуларий и папский легат кардинал Гумберт наложили друг на друга взаимные клятвы, Русской православной церкви еще не существовало — на территории Руси были епархии и приходы константинопольской юрисдикции. Русская церковь возросла и в силе духа, и в численности, сделавшись первой по числу паствы среди православных церквей, уже в период схизмы, т. е. во время полного отчуждения от Рима.
Встреча Папы Павла VI и Константинопольского Патриарха Афинагора в Иерусалиме в 1964 г. была зеркальной по отношению к 1054 г. Рим и Константинополь признали, что девять веков назад погорячились, и взяли ужасные проклятия обратно.
Это сделать никогда не поздно, однако и Рим, и Константинополь в 1964 г. были уже не те, что в 1054 г. Рим, безраздельно властвовавший над душами людей в XI века, пал жертвой секуляризации, сама иерусалимская встреча должна рассматриваться в общем ватиканском контексте aggiornamento. Что до Константинополя, то значение этой кафедры в XI и в XX веках несколько различно. Формально сохранив статус первой среди равных, фактически она сделалась церковью фанарийского квартала Стамбула, всецело подчиненной властям Турции. По сравнению с симфонией XI века разница изрядная. Ни множества паствы, ни силы духа.
Москва есть реальная преемница Константинополя в смысле авторитета и почета кафедры, и для реального примирения христианского Запада с христианским Востоком именно с московским, а не с константинопольским епископом надлежало встретиться епископу римскому. Сейчас эта встреча — на пороге.
Будь верховным понтификом в то время другой епископ, а не Иоанн Павел II, возможно, так бы и случилось. При осторожности и дипломатическом такте с обеих сторон не было непреодолимых препятствий к тому, чтобы зафиксировать отсутствие многих прежних разделений и поискать пути к сотрудничеству там, где это возможно.
Но Папа-поляк (в ватиканской курии и до сей поры вспоминают засилие "польской партии", не сказать чтобы с восторгом) придавал чрезмерное значение своему личному и национальному тщеславию. При нем униатский вопрос на Украине стал предметом сильного преткновения между Москвой и Римом, при нем политика прозелитизма на канонических территориях Русской церкви стала порождать сильные трения, при нем получила распространение практика пастырских поездок со стотысячными толпами.
Рим в лице Папы-поляка настаивал именно на помпезной встрече в России с толпами и стадионами, в ходе которой он мог бы явить народу России всю свою любовь, а сложные вопросы насчет униатов, канонических территорий etc. признавались как бы несуществующими. Все усилия Москвы подобраться к решению этих вопросов и найти некоторое взаимоприемлемое решение о месте и формате встречи наталкивались на бурные объяснения в братской любви и требования стадионов, оркестров и фейерверков.
Реально отношения Москвы и Рима в посткоммунистический период не улучшились, а скорее ухудшились, и с интронизацией нового Папы Бенедикта XVI начался период долгого и осторожного восстановления. Папа-немец был консервативен и осторожен, что не слишком приближало встречу, но хотя бы не обуян неистовым тщеславием своего предшественника.
Апостасия западного мира, долго вызревавшая в латентном состоянии, т. е. во внешне прикрытом с соблюдением необходимых приличий, в какой-то момент в этих лицемерных приличиях перестала нуждаться. Западная свобода стала припахивать явной и откровенной бесовщиной. Однополые браки, заброшенные, а равно разрушаемые или сдаваемые под мирские нужды ("храм Спаса на картошке") или под нужды магометан храмы, агрессивный лаицизм, — все это весьма склоняло Рим к осознанию того, что католики и православные находятся в одной лодке и заниматься старыми дрязгами при такой буре — непозволительная роскошь. Тем более что бесовщина на землях развитых стран могла показаться цветочками по сравнению с настоящим адом, творящимся in partibus infidelium, где само исповедание Христова имени означает прямое мученичество для десятков и сотен тысяч христиан. Демократизация Востока заставляет вспомнить худшие времена Диоклетиана и Максимина.
На этом фоне униатские разногласия кажутся уже менее важными, тем более что развитие украинской политики в духе национал-социализма начинает быть все менее приемлемым и для самих униатов. Властям более любезен лжепатриарх Филарет.
В таких обстоятельствах наладить хоть какое-то взаимодействие между Москвой и Римом, т. е. между двумя последними опорами ортодоксии, — это уже не вопрос тонкой церковной дипломатии, не вопрос споров о супрематии, не вопрос личного тщеславия, но как бы уже не вопрос самого выживания христианской веры.
А для благого деяния сгодится и Гавана, равно как и любой другой город.
