Стихли словесные баталии по поводу юбилейного путча, в ходе которых политизированная общественность старалась выяснить, что же такое случилось 20 лет назад: героическая попытка Советской власти, раненной в ходе Перестройки, подняться с колен или нечаянный самострел?
Почему-то вспомнился фильм моей зрелой молодости "Прошу слова" Глеба Панфилова.
Фильм начинается грозно: мальчик возился с оружием и нечаянно себя застрелил. Вроде бы трагический случай.
Его мама - председатель провинциального горсовета (по-нынешнему - мэр), - убитая горем, мрачнее тучи вышла на работу в тот же день. И ушла в работу. Это пролог. А за ним повесть о том, как простая советская баба - работящая, простодушная, жизнелюбивая, самоотверженная - не думая о карьере, сделала ее.
Но это не традиционная для советского кино повесть о торжестве общественного долга, взявшего верх над личным интересом.
В молодости Лиза увлекалась стрелковым спортом, имела награды, значок Ворошиловского стрелка. Ну, и в последующем у нее выработалась привычка, почти на уровне рефлекса: если на душе что-то не то, не так, какая-то маята, то она бежала в тир пострелять. Чтобы успокоить нервы. Так она себя "лечила", когда из телевизора пришла весть, что грохнули Альенде.
Панфилов ненавязчиво дал понять, что несчастный случай не вполне случайный. Что милитаризация подсознания не прошла даром.
Картина не сразу вырвалась в прокат; она вызвала подозрения у идеологического начальства. Неясные и почти необъяснимые. Формально не к чему было придраться. Не винить же автора в том, что у него "кухарка" управляет государством и художественной культурой…
Елизавета Уварова Инны Чуриковой ассоциировалась с простой русской бабой Александрой Соколовой Веры Марецкой из фильма "Член правительства" (1939 год). Но при этом воспринималась как некий вызов былым представлениям о положительном советском человеке. Больно комично она выглядела на своем высоком должностном посту. Уж не пародия ли она была на знатную колхозницу Александру Соколову?..
Была бы пародией, если не самострел по неосторожности ее ребенка в прологе фильма.
Панфилов на новом историческом витке заметил в современном ему "члене правительства" трагический излом.
***
То, что отдельный человек оказался пораженным в своих личных правах перед лицом советского государства, было для массовой аудитории не новостью после Оттепели.
Панфилов же, как я понимаю, имел в виду другое: поражение человека в своих правах перед самим собой. Перед своей человеческой природой.
Драма ущемленной человечности в человеке еще раньше была замечена в таком оттепельном фильме, как "Сорок первый" Григория Чухрая.
Красноармеец Марютка рыдает над трупом синеглазого белогвардейца, которого сначала полюбила, а потом подстрелила, не сдав норматива на звание Ворошиловского стрелка.
Но острее всего эта коллизия обнажена в фильме Александра Аскольдова в фильме "Комиссар" (1967 год). Постольку острее всего, поскольку парадоксальнее всего.
Опять же простая русская баба Клавдия Вавилова так вовлеклась в борьбу за светлое будущее всего человечества, что подзабыла о своем природном предназначении и вспомнила о нем только когда забеременела. Перед родами оттаяла. Став мамой и едва услышав зов революционной трубы, Клава оставляет своего ребенка на попечение чужого человека, отца большого еврейского семейства. Материнский инстинкт, стало быть, оказался побежденным идеологической установкой. Это уже какой-то выверт человечности в ходе Гражданской войны. Генетический сбой.
Даром что эту картину сочли клеветнической по отношению к Революции, к ее моральной правоте. Даром что был дан приказ режиссера уволить, а картину не просто положить на полку, но смыть с лица отечественного кинематографа. Она чудом уцелела; пленку спас Сергей Герасимов, за что ему отдельное спасибо. После смерти режиссера в его сейфе нашли партийный билет и негатив "Комиссара".
Не знаю, почему-то вспомнилась басня Николая Эрдмана. Позволю себе процитировать несколько заключительных строк:
"Вот точно так же и гермафродиты:
Тот, кто на свет их произвел,
Конечно, допустил ужасную небрежность.
Но ведь в конце концов
Существенен не пол,
А классовая принадлежность".
Действительно, в стране Советов "классовая принадлежность" была превыше всего; она замещала собой всякую иную принадлежность. Она живого человека заслоняла. В этом смысле всякий советский функционер был в какой-то мере гермафродитом. Кто сознательным, кто бездумным.
"Бездумным" оказался герой фильма Юлия Райзмана "Частная жизнь". Крупный хозяйственник Сергей Абрикосов очень удивился, обнаружив на склоне лет, что есть на свете такая штука, как частная жизнь, и как это сложно - быть просто человеком. Просто быть человеком.
Советскую политическую конструкцию наше кино практически нигде впрямую не задевало. Но вот экономическую систему, ее абсурдизм оно подвергло убийственной критике в так называемых "производственных фильмах" типа "Премия", "Человек со стороны", "Мы, нижеподписавшиеся". Главной же заботой мастеров кино оставалась человечность. Они довольно последовательно отслеживали драму ее убывания в современнике. И душевные муки с ней связанные.
"Полеты во сне и наяву" Романа Балаяна и "Слезы капали" Георгия Данелия (1982 год) - самые убедительные свидетельства прогрессирующего паралича человечного человека. Заключительные кадры "Полетов" тогда производили шокирующее впечатление. Герой Олега Янковского, зарывающийся в стог сена… Это его предсмертная судорога.
То была предсмертная судорога и самого общественного уклада.
Когда появился фильм Вадима Абдрашитова "Плюмбум", стало очевидно, насколько процесс болезни далеко зашел. В экранные герои прорвался гомункул - мальчик, у которого занижен порог физической боли. Он еще не аморален, но уже возвысился над ней и рвется в моралисты. И это тяжелый случай, когда мораль отдельно, и человек - отдельно от нее.
У Абдрашитова и у его тогдашнего сценариста Александра Миндадзе был уже несколькими годами прежде снят пророческий фильм с символическим названием "Остановился поезд". Тогда он никого не напугал. Ну, погиб один машинист. К тому же по собственной вине. Железнодорожный путь починили. Локомотив снабдили исправным скоростемером. Журналист с пониженным порогом боли и морали воспел погибшего машиниста. И остановившийся советский поезд, летевший к коммунизму, полетел дальше. Но, увы, не далеко.
К концу 1980-х годов СССР еще был полуживым трупом. Путчисты в августе 1991 года сделали конвульсивную попытку реанимировать его, но только ускорили смерть.
Насколько безнадежна была болезнь, показало вскрытие, произведенное Алексеем Балабановым в фильме "Груз 200".
Ну, а отчаянные выкрики на телевизионных ток-шоу господ Кургиняна, Проханова, Невзорова, Алксниса и примкнувшей к ним Лукьяновой во славу путчистов - плач по волосам, когда головы уже нет.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
