Скандал, разразившийся в Театре на Таганке, не сегодня, так завтра как-то закончится. Либо сойдет на нет, и все пойдет как прежде с некоторыми поправками, приемлемыми и для актеров и для режиссера. Либо противоборствующие стороны разойдутся, как в море корабли. От театра останется название, здание и воспоминания о былой славе.
Смотреть фотоленту "Эпоха Любимова" >>
Сегодня я не стану касаться производственно-юридических обстоятельств конфликта. Постараюсь не затрагивать его этических оснований. Это все важно. Но во всем этом черт ногу сломит, и все равно до конца не разберется. Рискну взглянуть на коллизию с другой стороны. Со стороны историко-художественной.
Сюжет-то поучительный. Сюжет для театрального трагифарса. Своим поворотом он заметно отличается от того, что лег в основу булгаковского "Театрального романа".
Патриархи Иван Васильевич и Аристарх Платонович пребывали в состоянии обаятельного в своем простодушии маразма. Они сумели забальзамировать свои новаторские прозрения в области сценического лицедейства. Превратить их в Теорию, с которой сжились, и вне которой, как им казалось, ничего путного не существует. Диктата Теории не вынесла душа молодого драматурга Сергея Леонтьевича Максудова.
Насмешки Михаила Афанасиевича над Теорией не стерпела сама Теория. Но уже та, что была сочинена основоположниками марксизма-ленинизма и последовательно претворена в жизнь адептами сталинизма.
"Теория" не стерпела обиды: "Театральный роман" был опубликован много лет спустя, уже после смерти автора, который до этого, много лет назад, написал пьесу о жертве другой деспотической Теории - о господине де Мольере. Пьеса называлась "Кабала святош", и повествовала она об участи великого драматурга, коего с умом и талантом догадал черт родиться и умереть во Франции.
Трагедию Мольера на своей шкуре прочувствовал и Булгаков. Кабала советских святош сократила и ему жизнь.
Со временем отечественная кабала слегка расслабилась по причине Оттепели, но не утратила контроля над ситуацией в стране. Впрочем, процесс изъявления недовольства в той или иной форме пошел, вследствие чего родился сначала студенческий спектакль "Добрый человек из Сезуана", а затем образовался и авторский Театр на Таганке Юрия Любимова.
Далее, с 1964 по 1991 годы общественность страны с неослабевающим интересом наблюдала за сериалом, который можно было бы условно назвать "Советская власть. Плюс-минус Любимов". Он был не менее драматичен, чем пьеса Булгакова о Мольере. Режиссера хулили; спектакли его то закрывали, то милостиво дозволяли.
Так что трудно было представить более естественный выбор на роль господина де Мольера, когда в 1973 году Анатолий Эфрос рискнул представить на ТВ новую версию булгаковского героя. Главную роль исполнил Юрий Любимов.
Исполнил он ее с той степенью личной заинтересованности, какая и придала спектаклю почти надсадную злободневность.
Хорошо помню сцену, которой заканчивалась телеверсия "Мольера".
После слов "Он уничтожил меня" и "Финита ля комедия" артисты разгримировываются. На крупном плане разгримировывается Жан Батист Мольер и перед нами - усталый измученный то ли ролью, то ли собственной судьбой Юрий Петрович Любимов.
В прозрачной параллели меж далекими друг от друга историческими реалиями не посмели признаться тогдашние идеологические вертухаи.
Они не признались, в отличие от тех, кто непосредственно наблюдал за Булгаковым в тридцатые годы прошлого столетия. В доносе председателя Комитета по делам искусств тов. Керженцева П.М. тов. Сталину И.В. от 29 февраля 1936 года сказано по поводу "Кабалы святош":
"Он (Булгаков - Ю.Б.) хотел в своей новой пьесе показать судьбу писателя, идеология которого идет вразрез с политическим строем, пьесы которого запрещают. …Несмотря на всю затушеванность намеков, политический смысл, который Булгаков вкладывает в свое произведение, достаточно ясен… Он хочет вызвать у зрителя аналогию между положением писателя при диктатуре пролетариата и при "бессудной тирании Людовика XIV".
В 1973 "аналогия" просматривалась не только между Мольером и Булгаковым, но и между этими двумя драматургами, с одной стороны, и мастерами советской культуры послесталинской поры, с другой. Просто власть, не изменив своей деспотической природе, стала немного ее стесняться и потому стоически снесла антисоветские намеки.
В какой-то мере едва ли не все главрежи той поры оказались в положении Мольера. И великому Товстоногову, и ироничному Марку Захарову, и стойкому Олегу Ефремову, и изысканному Анатолию Эфросу пришлось изыскивать возможности для компромиссов с властью.
Другое дело, что, пожалуй, никто другой, как Юрий Любимов, не был столь бесстрашен и дерзок в своих отношениях с режимом.
Противостояние достигло верхнего предела, когда власть запретила его очередной спектакль. Режиссер, находясь за пределами Родины, сделал несколько резких заявлений, расцененных как антисоветские, за что был лишен гражданства и возможности вернуться домой и продолжить работу в своем театре.
С "финитой комедии строгого режима", то есть советской власти, он вернулся.
Возвращение было радостным и до слез трогательным. Ему все вернули: гражданство, квартиру, театр. Но страна уже была в чем-то другой. А в чем-то оставалась прежней.
Не надо было больше оглядываться на бессудную политическую диктатуру; но приходилось считаться с аполитичными бюрократами, чьи требования оказывались не менее раздражающими. Недостатки социализма соединились с издержками капитализма. Страна стала хромать сразу на обе ноги. Театр тоже.
Ситуацию осложнило то обстоятельство, что и Любимов вернулся другим человеком. Об этом сегодня не устают повторять взбунтовавшиеся артисты.
Ситуацию еще более осложнило то, что артисты его театра не изменились. Конфликт был запрограммирован и неизбежен. Причем с самого начала. Он и тянулся с самого начала, пока не вылился в непримиримую и в безысходную вражду.
***
Сценическое пространство, как я понимаю, для Любимова стал зоной достоверности и честности. В большей степени, чем в жизни. Это не то, чтобы ему в полной мере удалось осуществить, но то, к чему он продолжает стремиться.
Спектакль "Добрый человек из Сезуана", с которого начался авторский театр Любимова, настаивал на необходимости переустройства мира, в котором человеку не надо было бы раздваиваться.
Сегодня ему приходится думать о переустройстве театра. И, увы, не только ему. В сущности, он оказался перед лицом тех же проблем, что и "добрый человек" Бертольда Брехта.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
