«Распространяйте эту истину – законы экономики подобны законам техники. Один ряд законов одинаково действует везде». Этот постулат, достойный обитателя палаты № 6, принадлежит совершенно здравомыслящему человеку по имени Лоуренс Саммерс - главному экономисту Всемирного банка 1991 года. «Есть!» - сказали «чикагские мальчики» российского разлива, «растекаясь» по лицу родной земли. На редкость самонадеянные и безапелляционные, не знакомые с азами реальной экономики, усвоившие два-три положения из теории «шоковой терапии», как правило, лишенные даже элементарного вкуса (как они одевались!), - эти «большевики рынка» приступили к тому, что Наоми Кляйн назвала в своей книге «творческим разрушением».
Они торопились. Поставленная задача требовала «произвести перемены столь стремительно и внезапно, чтобы сделать сопротивление невозможным». Нобелевский лауреат Джозеф Стиглиц по поводу этой особенности «шоковой терапии» писал: «Лишь стремительная атака в тот момент, когда туман «переходного периода» открывает «окно возможностей», позволяет осуществить перемены до того, как население обретет способность стать на защиту своих прежних, кровных интересов». И еще одно обязательное условие – наличие кризиса. С этим в России было все «в порядке». По словам Джеффри Сакса, главного отвечающего за ход реформ в России, в стране был налицо «первоклассный макроэкономический кризис», причем столь «интенсивный и опасный, какого он еще в жизни не видел».
«Всего за один год, - констатирует Н.Кляйн, - «шоковая терапия» опустошила страну: миллионы россиян из среднего класса потеряли все свои сбережения при обесценивании денег… Уровень потребления среднего россиянина в 1992 году снизился на 40%... И треть населения жила за чертой бедности». Когда люди стали продавать свои личные вещи и семейные ценности, «экономисты Чикагской школы хвалили это как «предпринимательство», признак приближающегося капиталистического возрождения». Программа «шоковой терапии» также включала в себя стремительную приватизацию примерно 225 тысяч компаний страны, принадлежащих государству. Многие из нас помнят время, когда рабочие заводов и фабрик, просыпаясь утром, узнавали, что их предприятие продано. Кому? На каких условиях? Исходя из каких интересов? И главное - при каких гарантиях занятости и заработка? Все эти вопросы оставались без ответа.
«Хруст» стоял по всей Руси великой. Простые люди оказались в условиях эксплуатации нового типа, которую выпукло изобразил один из очевидцев, цитируемых автором: «Долгие годы мы жили под диктатом коммунистов, а теперь открыли, что жизнь под диктатом бизнесменов ничуть не лучше. Мало кто столь же пренебрежительно относится к стране, как они». В свое время один из экономистов русского происхождения абсолютно антикоммунистического направления заметил, что административное давление на личность уступает давлению на нее со стороны так называемого «делового мира», поскольку последнее «тотальнее и подлее».
Мне вспоминается состоявшийся в то время разговор с Е.В.Яковлевым - известным либералом-шестидесятником на десятом этаже телекомплекса «Останкино», когда он возглавлял Государственную телерадиокомпанию. Поначалу разговор был чисто профессиональным и касался исключительно рабочих моментов, и даже предложение попить чайку за столиком в дальнем углу длинного и неуютного кабинета не предвещало каких-то взаимных откровений. Мы не были близки ни по взглядам, ни по кругу общения, хотя сохраняли друг к другу искорку симпатии.
В какой-то момент разговор принял неожиданный для меня оборот. С нескрываемой досадой, если не горечью, Егор Владимирович посетовал на то, что ожидания интеллигентов-шестидесятников, будто после коммунистов страна вздохнет свободно, выработает подлинно демократическое гражданское общество, в котором ожила бы общественная дискуссия, а вместе с ней возросла бы роль интеллигенции, – не оправдались. Малиновые пиджаки, производившие поначалу впечатление чего-то революционного, так и остались третьесортной политической «малиной», как говорится, «без божества, без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви…».
Подобный поворот беседы меня озадачил, поскольку мне казалось, что, занимая столь важный политический пост на главном канале ТВ, мой собеседник вполне сросся с новой политической элитой. Я задал осторожный вопрос: «На что же рассчитывали он и его единомышленники, по сути своей - реформаторы–эволюционисты, когда вместо ожидаемой идеологической ревизии наблюдали стремительный и вполне революционный развал СССР и всех его не только государственных, но и общественных структур?» Последовал ответ: «На что угодно, только не на то, что происходит вокруг». При этом Егор Владимирович широко развел руками.
Объяснение этой «растерянности» можно найти в обширных мемуарах американских дипломатов, работавших в то время в Москве рука об руку с «чикагскими мальчиками». Вот свидетельство одного из них: «Правительство США предпочло экономику политике. Мы выбрали либерализацию цен, приватизацию промышленности и создание действительно свободного от регуляции капитализма. И в целом надеялись, что законность, гражданское общество и представительная демократия в результате разовьются автоматически… К сожалению, этот выбор заставлял игнорировать пожелания народа и проталкивать осуществление экономической программы».
Инженерный рационализм «шоковой терапии» обернулся немалым позором. Однако это не могло служить утешением для людей, которые в очередной раз лелеяли утопические надежды на быстрое построение «нового общества», «нового человека», «нового государства». У Егора Владимировича этот утопизм проявлялся, в частности, в непонимании, как люди, заклеймившие «всю гнилость предыдущего режима», вдруг стали воспроизводить в «новой жизни» многие из его худших черт. Пришлось под этот диалектический казус подпустить толику здоровой метафизики. Я спросил Егора Владимировича, не приходилось ли ему встречаться с любопытным наблюдением Федора Михайловича Достоевского, который как-то обмолвился: «Низкая душа, освободившись от гнета, сама гнетет…» - «Как это верно, как верно! Не могли бы вы мне это записать, прямо сейчас?» Конечно, я выполнил его просьбу.
Разговор этот состоялся незадолго до отставки Е.В.Яковлева, о которой он, если не знал, то догадывался, возможно, этим объясняется его откровенность: терять было нечего…
К тому времени бурная и жестокая весна «шоковой революции» уже прокатилась по стране. Однако ее апофеоз был впереди, и взмыленные «чикагские мальчики», похожие на комиссаров «окаянных дней», еще рыскали из конца в конец в поисках новых жертв.
(продолжение следует)
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
