Накануне 150-летия Чехова пришло сообщение из Петербурга: к 140-летнему юбилею Ленина, 20 апреля этого года, будет восстановлен памятник вождю на Финляндском вокзале, взорванный неизвестными недоброжелателями 1 апреля прошлого года. Писателя и политика разделяли всего лишь 10 лет. Читатель, вероятно, ждет от меня, что я скажу о разделяющей их нравственной пропасти. Нет, не скажу.
Оба принадлежали к тому кругу людей, который в начале двадцатого века было принято обобщенно называть интеллигентским. Но Ленин и Чехов не были противоположными полюсами этого аморфного сферического образования. Чехов не был традиционным верующим и отнюдь не всегда походил на того анемичного страдальца с портрета в школьном учебнике литературы, где он, по собственному выражению, «будто хрена нанюхался». Большую часть жизни он был молодым хохотуном ростом метр восемьдесят шесть сантиметров (факт зафиксирован медицински), со взглядами, порой напоминающими тургеневского Базарова. «Их штербе. Шампаниен!» («Я умираю. Шампанского!») – эта последняя в жизни Антона Павловича фраза какая-то совсем не каноническая. Так что если кто и был противоположным Ленину интеллигентским полюсом, то скорее верующий историк литературы Михаил Осипович Гершензон. Его заочную полемику с Лениным прекрасно описал в своей замечательной книге «Русские или Из дворян в интеллигенты» Станислав Рассадин. Ленин когда-то уцепился за фразу Гершензона в сборнике «Вехи», что, мол, между интеллигенцией и народом образовалась такая рознь, что впору благословлять власть, «которая своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной». Ленин тут сразу почуял врага и передернул горькую фразу оппонента: ага, так вам штыки и тюрьмы нравятся! Чехов, доживи он до издания «Вех» в 1909 году, штыки и тюрьмы, конечно, благословлять не стал бы. Но события первой русской революции 1905-1907 гг., до которой он не дожил всего несколько месяцев, наверняка заставили бы его на многое посмотреть по-другому. Например, вглядеться в глаза сына харчевника из «Степи» - молодого еврейского нигилиста, сжигающего отцовские деньги в печи из ненависти к капиталу. Ведь именно такие люди прервут подаренные Антону Павловичу (и всей России) 40 самых счастливых лет русской истории – с 1865 по 1905 гг.
А что было бы, родись Чехов раньше или умри чуть позже? Не умри он в 44 года, на его век должны были прийтись куда более трагические события. В пятьдесят четыре он увидел бы первую мировую войну, в 57-60 – революцию, расстрелы и недостачи всего и вся в его любимых Москве, Ялте, Питере; в семьдесят сподобился бы посмотреть во время коллективизации на ужасы, по сравнению с которыми жизнь персонажей его страшного рассказа «В овраге» - это просто счастливая Аркадия. Может быть, и слава Богу, что Чехов до этого не дожил. Он, конечно, не стал бы молчать, и что тогда стало бы и с ним самим, и с изданиями его произведений? Советская власть, в отличие от царской, не прощала не то что критики, а даже равнодушия к себе, любимой. Это Александр Третий читал его рассказы вслух, а Николай Второй наградил писателя орденом Станислава Третьей степени (который Чехов забыл получить). У советской власти за орденами мог последовать и расстрел. Так что с Гершензоном Чехов бы ужился, а с Лениным – нет. Но это было бы позже, позже, после всемирной катастрофы и прозрения.
А в счастливые полвека между крепостным правом и революциями Чехов оказывается как бы между двумя полюсами – между верой и неверием, насилием и непротивлением. Преодоление «базаровщины» заняло всю его жизнь, и это преодоление поражает своей честностью, трудностью, одинокой борьбой с самим собой. Вот слова, сказанные современнице: спрашивать, что такое жизнь, - это все равно, что спрашивать, что такое морковка. Чистая базаровщина. А вот строчки из письма: «Нужно веровать в Бога, а если веры нет, то не занимать ее места шумихой, а искать, искать, искать одиноко, один на один со своей совестью». Преодоление базаровщины.
Все вышесказанное, однако, касается Чехова-человека. А Чехов-писатель намного больше, интереснее и таинственнее. Лидия Авилова, оставившая нам воспоминания о своем «романе» с Чеховым, доказала это забавным образом. Познакомившись с еще не знаменитым Антоном Павловичем в конце восьмидесятых, она написала о нем в дневнике: «Про Чехова я не сказала бы, что он великий человек и великий писатель. Конечно же, нет!» В те времена авторы рассказов считались писателями несерьезными, настоящий писатель должен был писать романы. Романы писал, например, общий друг Чехова и Авиловой Петр Боборыкин. Но когда Чехов и Боборыкин умерли, Боборыкина быстро забыли, а Чехова продолжили издавать. Потом стали издавать больше. Потом еще больше и еще – цифры тиражей стали расти в геометрической прогрессии, и вместе с ними росла запоздалая любовь Лидии Авиловой к Антону Павловичу. Первые скептические отзывы в ее дневниках и публикациях сменялись на все более восторженные. В 1929 году она возглавила Общество А.П.Чехова и его эпохи. К моменту своей смерти в 1943 году она Чехова чуть ли не обожествляла.
Так почему же постановки пьес Чехова продолжают размножаться в геометрической прогрессии? Наверно, потому, что мы почти никогда не находимся ни на одном из этих полюсов – ни на полюсе веры, ни на полюсе безверия. Мы вечно пребываем в пути, и в этой дороге Чехов – прекрасный попутчик. Он, как и мы, ищет, сомневается, ужасается, отчаивается. И никогда не становится тем самым мифическим «чеховским интеллигентом», о котором мы еще столько раз услышим в течение нескольких ближайших дней. Сколько раз будет сказано, что вот, мол, были земские доктора, включая незабвенного Чехова А.П., а теперь вот их нет, всех повывели большевики.
Во-первых, земство – это не что иное, как местное самоуправление. Много вы читали и размышляли о местном самоуправлении? Модная это тема? Вот и в чеховские времена вокруг земства романтического ореола было не больше, чем сегодня вокруг посадки главы городского поселения N вследствие козней губернатора X. Во-вторых, само слово «интеллигент» придумал тот самый Петр Боборыкин, романы которого предпочитала чеховским рассказам Лидия Авилова. Он очень увлекался общественными вопросами и все старался разобраться в спорах между народниками и марксистами, за что и получил одобрение Ленина и всеобщее забвение впоследствии.
А Чехов со своим неприкаянным дядей Ваней, который не может разобраться в спорах с собственным шурином-профессором, остался. Потому что жить в мире с родственниками и нормально вырастить ребенка – куда сложнее, чем написать программу партии.
Но достойную страну могут создать только такие вот нормально выращенные люди. Перед каждой реформой нужно реформировать главного реформатора – народ, дав ему образование. Иначе главный реформатор любую идеологию наполнит таким содержанием, что все от нее в ужасе отшатнутся.
Вот это Чехов понял, а Ленин это понимать отказался. В итоге его революция стала похожа на тот самый памятник у Финляндского вокзала, который повредили вандалы, и которым (между прочим!) восхищался Иосиф Бродский. Фигура Ленина в этом памятнике как будто висит над пропастью, она выдвинута вперед на краешке башни броневика. Так же и здание, строившееся Лениным, оказалось выстроено на песке.
Не надо спешить издеваться за это над Ильичом. У него сегодня много последователей. В разговоре с художником Юрием Анненковым Ленин как-то сказал, что, когда необходимая нам (большевикам) пропагандистская роль искусства будет сыграна, «мы его (искусство) – дзык, дзык! – вырежем. За ненужностью».
Жаль, что Ленин в то время не знал слова «формат». А то он наверняка выразился бы по-современному: мол, дзык, дзык! – и придадим ему нужный формат. Телевизионный, газетный, интернетный. Очень будет удобно. Только жить такое искусство будет столько же, сколько романы Боборыкина.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
