Двадцать лет назад открылся Первый съезд народных депутатов. Страна собиралась у телевизоров, чтобы следить за происходящим. Начинающие папы выгуливали первенцев, одной рукой толкая коляску, другой придерживая на плече громадный транзисторный приемник. Старички и старушки, нежно соприкасаясь плечами, слушали на лавочках, что им сообщает радио. На центральных улицах возникали стихийные гайд-парки; зрелые мужчины и тощие юноши с пеной у губ обсуждали каждый новый день на Съезде: что этот сказал, что тот, а Сахаров, а Горбачев, а Ельцин… Мощная энергия преодоления. Радостный риск свободы. Наивное величие надежды.
Сегодня же о Первом съезде часто отзываются через губу; и это считается весьма хорошим тоном.
Важное, конечно, дело, но ни одного политика, который пережил бы время, не дало.
Последний выплеск советского либерального романтизма; Польша, Чехия уже осознали неизбежность компромиссов и договоренностей, поняли, как устроена настоящая история, а наши упрямые диссиденты потянули за собой номенклатурных предателей, и все вместе соскользнули за ее пределы.
Никто из реальных политиков не захочет повторить судьбу Горбачева, поэтому не требуйте от них скоропостижных перемен, соглашайтесь на то, что дают…
И так далее.
Здесь в аккуратной пропорции смешаны правда и ложь. Был ли Первый съезд скороспелым? Был, разумеется. Не лучше было бы медленно идти навстречу новому? Конечно, лучше, кто же спорит! Только это нужно было начинать на два, а то и три десятилетия пораньше; когда сепсис только-только начинался. А когда время, отпущенное историей, непоправимо вышло, приходится решаться на хирургию без наркоза. Болевой шок неизбежен, инвалидность гарантирована, но гангрена будет остановлена. Или, используя другую метафору: когда роды не случились вовремя, лучше сделать укол для ускорения процесса, с колоссальным риском для плода, но и с шансом – выжить.
Чтобы напомнить, на каком фоне началась перестройка, в какой точке общего падения мы тогда находились – процитирую запись из дневника Анатолия Черняева. Он был горбачевским помощником (одним из немногих, кто повел себя по-мужски во времена Фороса), а до этого работал высокопоставленным чиновником в ЦК. То есть никакого подозрения в диссидентстве; взгляд – изнутри системы. В 1977-м Черняев записывает:
«Накануне XVI съезда профсоюзов мне приснился сон. …Парк. …В центре какие-то лестницы царского типа, они поднимаются к платформе. Справа внизу – бассейн и бани. Слева – теннисные корты. Весенний майский день. Много народу. Ждут. Я стою на платформе с краю. Появляется Брежнев. На руках у него ребенок, девочка явно еврейского вида. …Он в белом летнем костюме. Веселый, шутит с окружающими. По толпе шепот: пойдет в баню или на корт? Свернул вроде направо, к бассейну. Но через минуту появился опять на платформе, уже в пижамных штанах и безрукавке…, в накинутом неопрятном халате. Вид растерянный, пьяный. Девочка по-прежнему на руках. Рядом паясничает какой-то молодой человек спортивного вида, в коричневых трусах и тенниске.
И вдруг Брежнев вынимает ..., и начинает [мочится]. Не под себя, а в толпу. И как-то так получилось, что близко бывшие от него расступились, и струя направлена на меня. …Вижу, что он не «персонально» на меня [мочится]…
Тем не менее я не знаю, что мне делать. Все на меня смотрят. Я колеблюсь – ловко ли, не оскорбительно ли для него уклониться от его брызг. Я все-таки пытаюсь отстраниться… Провал. Брежнев исчезает куда-то в сторону кортов. И в этот момент начинается страшная сумятица. Все в панике бросаются к ограде, перед нею крутой обрыв, за ним – канава, потом уже улица, по которой мчатся машины. Люди срываются с обрыва, катятся, сбивают друг друга, лезут сквозь прутья ограды и под нее. Визжат дети, женщины растрепанные мечутся среди упавших. Грохот. Вой сирен.»
Что тут было откладывать? Какие такие имелись возможности медленного спуска, неспешного выхода, осторожной донастройки? Спасайся, кто может – вот был лозунг дня.
Теперь про компромиссы и договоренности. С кем и кому было эти компромиссы заключать? С кем и о чем договариваться? Сахарову с Горбачевым? Собчаку с Ельциным? Они и договаривались. Как могли. А с Чебриковым и Крючковым ни о чем не договоришься; более того, противная сторона под договоренностями понимала одно: возможность тормознуть процесс и вернуть время вспять. Со всеми вытекающими последствиями. Никакие другие компромиссы ее попросту не интересовали. Так что слава Богу, что ранние демократы были так нетерпеливы и так упрямы; иначе бы мы сейчас Первый съезд печатно не обсуждали бы. Нехорошо, конечно, так подставляться, как подставлялся академик Сахаров, требуя с трибуны съезда разорвать дипломатические отношения с Китаем; но в ТЕХ обстоятельствах диссидентская жестоковыйность была оборотной стороной спасительной твердости.
Наконец, про кадровую несостоятельность лидеров нового призыва. Опять же, как посмотреть. На фоне мертвой советской системы – более чем состоятельный призыв. На фоне нынешнего бюрократического времени – хотя бы живые лица. А что до того, будто бы никто не остался… во-первых, двадцать лет прошло. Для политики срок запредельный. Во-вторых, и Ельцин, и Собчак, и Панфилова, и Старовойтова, и Лукин, и многие другие остались. Кто на вторых ролях – сегодня, кто на первых – в большой Истории. Во-вторых же и в-главных, всеобщая сменяемость лиц – это признак демократии. Предвестьем надвигающихся политических болезней было искусственное сохранение демократических вождей начала 90-х, которые проигрывали выборы за выборами и не подавали в отставку. А мы продолжали за них ходить голосовать.
Так что строгость исторической оценки применительно к Первому съезду чаще всего бывает следствием осознанного антиисторизма. А он, в свою очередь, служит оправданию сегодняшних противоречий. Кто-то извихлялся, потерял себя – и насмешкой над Первым съездом как бы прикрывает свое вихляние. Кто-то преждевременно устал от перемен, и показывает на Горбачева, чтобы оправдать свою усталость. И неважно, искреннее ли это заблуждение, или злонамеренная ложь, потому что общий итог непригляден. Прошлое сплющено, свободный роман превращается в однозначную басню, из которой можно вывести мораль: не надо больше дергаться, оставьте все, как есть.
Дорогие мои, но ведь противоречия Первого съезда, его заведомые недостатки как раз и были следствием того, что слишком долго оставляли – все как есть. И невозможность компромисса была предопределена тем, что не хотели компромиссов, когда они были еще возможны. И опасная скорость процессов, которая разорвала хлипкие связи внутри страны – оборотная сторона застойной неподвижности. Горбачев не потому проиграл, что слишком быстро гнал. А потому слишком быстро гнал, что мы поздно очнулись. Если и выводить какую-то мораль, если и проводить какие-то параллели, то лишь эту. Все надо делать вовремя. Иначе помчимся под горку. Во весь опор.
Что же до рождения свободы, которую мы радостно встречали двадцать лет назад, то, разумеется, ускоренные роды после пропущенных сроков вещь опасная и без дурных последствий не обходится. Но когда выбираешь между легкой смертью и трудной жизнью, лучше выбрать жизнь. Тем более, что ребенок все-таки родился. Задохлик, слабенький и рахитический, обреченный на бесконечное чередование рецессий и рецидивов, на плановые обследования и барокамеры, на спады, провалы и кризисы. Но он – родился. И, как бы то ни было, жив.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
