На апрель этого года выпало сразу несколько красивых дат. Мы их все широко отпраздновали – и 200-летие Гоголя, и 75-летие Жванецкого, и особенно пышно – 60-летие Пугачевой… В тени и абсолютно незамеченным остался еще один юбиляр – 90-летие со дня рождения товарища Гулага – общего предка миллионов граждан нынешней России. Да и не только ее, а еще нескольких суверенных государств.
…А родился он аккуратно 15-го апреля 1919-го года. Именно этим числом было подписано постановление ВЦИКа о создании нового учреждения в рамках НКВД - Центрального управления лагерями принудительных работ (ЦУЛПР). В официальных документах оно имело и другое название: «Главное управление принудительных работ (ГУПР). А со временем громоздкая аббревиатура упростилась до ГУЛАГа (Главное управление лагерей). Впоследствии название аппарата этого учреждения дало имя территории, на которой от Соловков до Колымы были расстелены окантованные колючей проволокой барачные поселения зеков. Территория оказалась столь значительной и столь разбросанной на шестой части суши, что Александр Солженицын назвал ее «Архипелагом».
В наши дни она кем-то воспринимается как утонувшая Атлантида. То есть как нечто мифологическое.
«А Колыма была, - начинает Александр Исаевич свое документально-художественное повествование о российской Атлантиде, - самый крупный и знаменитый остров, полюс лютости этой удивительной страны ГУЛаг, географией разодранной в архипелаг, но психологией скованной в континент, - почти невидимой, почти неосязаемой страны, которую и населял народ зэков».
Если же сегодня, спустя девять десятков лет, страна эта, все-таки, осязаема, то благодаря не столько историкам, сколько художникам. И в первую очередь, конечно же, Александру Солженицыну. Затем – Варламу Шаламову. Не в последнюю очередь – современному кинематографу. Я имею в виду два относительно недавних телесериала – «В круге первом» (режиссер Глеб Панфилов) и «Завещание Ленина» (режиссер Николай Досталь).
***
Гулаг, безотносительно ко всему, оказался глубокой и тяжелой раной на теле географии России. Как, впрочем, и на теле ее истории. Первая, худо-бедно, зарубцевалась. Вторая саднит до сих пор как фантомная боль. Теперь это в основном историко-культурологическая боль.
…Начал «Иван Денисович» Солженицына. В 1962-м году, когда он впервые был опубликован, возникло смешанное ощущение: ужас со слезами на глазах. Вскрылся гнойник. Вид его для советского человека оказался неприятным. Но уже в ту пору появилась надежда на оздоровление. Думалось: вот сейчас нам скажут всю правду о сталинщине, и всем психологически легче станет жить.
Впрочем, открывшаяся в своем жутком зиянии язва была так страшна, что не хотелось верить. Можно только представить, как страстно, до самозабвения не хотелось верить в страшное – в лагеря, в колючую проволоку, в муки невинных, - тогда, в 30-е годы.
И не такой уж и непроницаемой была тогда завеса тайны над секретной страной, основанной и обустроенной чекистами. Психологическую «завесу» от ужаса опускали те, кто оставались по эту сторону колючей проволоки. И потому является такой феномен, как лучезарная музыка Дунаевского, как светоносная песня о Встречном Шостаковича, как лубочно-голливудский кинематограф Пырьева и Александрова.
В 60-е тоже хотелось зажмуриться. Но мощь художественного слова была такой, что сделать это было практически невозможно.
Увлечение Солженицыным, видимо, стало первым и, увы, последним жестом коллективного покаяния за Родину, за Сталина.
Само чтение «Ивана Денисовича» можно было счесть при желании опытом выстраданного сострадания.
Анна Ахматова тогда начертала в дневнике скрижаль: «Эту повесть о-бя-зан про-чи-тать и выучить наизусть — каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза».
Эту повесть успело прочитать довольно много народу. Конечно, не двести миллионов, но пару миллионов читателей, наверное, набралось. Ее, правда, никто не выучил наизусть. Но советское правительство ей чуть не дало Ленинскую премию, по прихоти Хрущева.
Потом, когда оттепель кончилась и вроде бы подтаявшую вечную мерзлоту снова подморозили, «Ивана Денисовича» стали гнать из библиотек, его перестали, понятное дело, переиздавать; его вытравляли из памяти народной. Да только Солженицына уже было не изъять и не остановить.
Он написал и опубликовал «В круге первом» - повесть о предбаннике ада Несвободы.
Тем временем, к нему текли неостановимым потоком воспоминания тех, кто выцарапался из подо льда вечной мерзлоты, кто выжил в Гулаге, кто пережил его.
Тогда бывший зек Щ-854 и начал свое живописание «Архипелага Гулаг».
Начал со слов: «Свои одиннадцать лет, проведенные там, усвоив не как позор, не как проклятый сон, но почти полюбив тот уродливый мир, теперь еще по-счастливому обороту став доверенным многих поздних рассказов и писем, - может быть сумею я донести что-нибудь из косточек и мяса? - еще, впрочем, живого мяса, еще, впрочем, и сегодня живого тритона».
Тем же мотивом был одержим и Варлам Шаламов: «Я вроде тех окаменелостей, что появляются случайно / Чтобы доставить миру в целости / Геологическую тайну».
Если бы Солженицын и Шаламов ограничились бы только задачей разгадки геологической тайны Гулага, то вряд ли их усилия произвели тот эффект, который они произвели. Но такова уж природа художнического дара, что он, независимо от воли художника, всегда перевыполняет самое амбициозное плановое задание замысла.
Так и на сей раз вышло. Сначала и Солженицын, и Шаламов вернули нам минувшую реальность во плоти и крови, затем измерили ее глубину и обнаружили ее бездонность.
Затем выяснилось, что мир Большого террора, сколь бы он ни был «уродлив» – это такая же богатая тема, как мир Отечественной Войны.
Мир Гулага, надо признать, породил великую прозу.
Великая проза Солженицына и Варламова – это такой магический кристалл, сквозь который мы имеем возможность вглядываться в быстро текущую и убегающую за горизонт повседневность. Проза объясняет, почему Россия, если и движется вперед, то постоянно осекаясь, оступаясь, проваливаясь и просто хромая. Сначала на социалистическую ногу, потом – на националистическую.
Не захромать бы на обе ноги…
То, что описал, Солженицын в «Иване Денисовиче», это не последний круг. В нем еще можно адаптироваться. К этому аду еще можно приспособиться. И даже остаться человеком. И даже получить удовольствие.
В конце рабочего дня Шухов засыпал «удоволенный»: «Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый».
То, о чем рассказал Шаламов в «Колымских рассказах», - это дно того, что мы называем Бездной. Автор чудом вернулся живым на этот свет вместе с Оттепелью. Непосредственно в пору упований и надежд.
Тот Свет и Цвет его не принял. Но он и сам не принял ни Света, ни Цвета 60-х, потому что усвоил главный урок 20-го века – «урок обнажения звериного начала при самых гуманистических концепциях».
…Чем был примечателен первый круг советского ада, описанный Солженицыным, этой прихожей колымской каторги… Тут человек ограничен всего лишь во внешних поступках и желаниях. Но внутри у него все спуталось: он и мученик и предатель… Он в таком запутанном оказывается лабиринте сомнений, надежд, разочарований, оставленности Богом, что у него душа с телом начинает расставаться. И разлуки с каждым днем становятся все более продолжительными. И однажды они навсегда могут разминуться…
А уж в пекле ада, описанного Шаламовым, ничего не останется ни от души, ни от тела.
В пекле ада довершается расчеловечивание человека.
Наш «Юбиляр» добился невозможного. При нем расчеловечивание происходило по обе стороны колючей проволоки.
Шаламов в прошлом веке резюмировал:
«Говорят, мы мелко пашем,
Оступаясь и скользя.
На природной почве нашей
Глубже и пахать нельзя.
Мы ведь пашем на погосте,
Разрыхляем верхний слой.
Мы задеть боимся кости,
Чуть прикрытые землей».
Такая наша участь: пахать из века в век на погосте?..
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
