Сорок лет назад скончался Илья Эренбург. К тому времени, к 1967 году, уже несколько лет, как закончился период, который именно с его легкой руки был назван «оттепелью». Уже была попытка второй, экономической, косыгинской, «оттепели», и наступали окончательные и бесповоротные заморозки, которые спустя год после смерти Эренбурга символическим образом будут отмечены танками в Праге.
Илья Григорьевич был очень странным писателем. И эта странность была мандатом Эренбургу от Советской власти и одновременно охранной грамотой от посягательств Советской же власти на его жизнь, а затем стариковскую ограниченную свободу писать знаменитые мемуары и страстно выращивать лук-латук на даче в Новом Иерусалиме.
Секрет Эренбурга состоял в том, что он был связным, челночным дипломатом, представлявшим одновременно коммунистическую власть на Западе, и, наоборот, Запад, особенно его культуру, неизменно левую, в Советском Союзе. Это была уникальная роль, обусловленная особенностями биографии, свободным французским, дружбой с первыми лицами западной культуры, превосходно обжитой нишей «борьбы за мир» и, разумеется, всесоюзной славой Эренбурга-публициста, заслуженной им в годы войны, когда он писал по четыре статьи в день для нескольких заказчиков - от ортенберговской «Красной звезды» до Совинформбюро.
Как и многие талантливые писатели того времени - а Эренбург прожил еще и очень длинную жизнь, словно бы в подтверждение мысли о том, что в России надо жить долго - он считался автором «противоречивым». Они и объективно, а не только с позиций марксистского литературоведения, был противоречивой фигурой. Впрочем, кто тогда не был противоречив? Невероятная слава, по нынешним временам сравнимая со статусом попсовой телезвезды, почти всегда сопровождалась шельмованием со стороны власти. Превосходно обустроенный быт, дорогие пиджаки, галстуки и табаки, поездки за государственный счет за границу, дача в Новом Иерусалиме и квартира на улице Горького, породистые собаки и ухоженные цветники, потрясающая коллекция западной живописи и - травля в те же 60-е годы, невозможность напечатать в «Новом мире» Твардовского самые яркие и вольнолюбивые фрагменты блистательных воспоминаний «Люди. Годы. Жизнь». Уникальная способность приспосабливаться к Советской власти и всем причудливым извивам генеральной линии, часто сильно персонализированным, и - бескорыстная, самоотверженная, иногда просто отважная помощь гонимым собратьям-писателям. Шик и лоск ранней прозы и - унылая громоздкость, напоминавшая сталинские высотки, толстенных романов сталинского же периода.
Понятно, что если бы не было Советской власти, не было бы и этих толстых романов, адаптированных в том числе и к вкусам вождя. Но, надо признать, если бы не было Советской власти, не было бы и того Эренбурга, который стал знаменит не только во всем Советском Союзе, но и во всем мире.
Понятно, что обладая уникальной способностью к адаптации, Эренбург был по-настоящему талантлив, невероятно плодовит и работоспособен. Очевидно, что принимая Советскую власть и будучи одним из продуктов ее интеллектуального экспорта, ее «гуманистической» витриной, этот человек, бегло изъясняющейся по-французски и загадочно пускающий дым под висящим на стене полотном Роберта Фалька, был антисталинистом. Характерный пассаж из седьмой, последней книги мемуаров: «В мае 1965 года я возвращался из Москвы в Новый Иерусалим и включил радио - передавали торжественное заседание по случаю двадцатилетия победы над фашистской Германией. При имени Сталина я услышал хлопки. Не знаю, кто аплодировал; не думаю, чтобы таких было много. Наверно, с именем Сталина у них связывалось представление о величии и неподвижности: Сталин не успел их арестовать, а оклады были выше, да и не приходилось ломать голову над каждым вопросом. Люди легко забывают то, что хотя забыть, а теперь ничто не мешает им спокойно спать».
Именно в силу того, что Эренбург был «продуктом» двойного назначения, призванным удволетворять и наших, и ваших, он оказался чрезвычайно популярным автором сразу у нескольких поколений советских людей: по его произведениям граждане страны Советов составляли представление о Западе, но в то же в время в ходе знакомства не порывали с единственно верным учением.
Эренбург подавал пример сохранения личной порядочности в обстоятельствах, которые не давали возможности для подобного рода поведения. При этом он, разумеется, не был никаким диссидентом, разве что - внутренним эмигрантом. Нынешние мастера культуры, подписанты коллективных писем, ждущие госзаказа, за собственное пребывание на кремлевском приеме готовые душу продать, может и мечтали бы о его положении, да масштаба не хватает. Тут ведь нужно, чтобы тебя читали Сталин с Хрущевым - не меньше, чтобы ты твердо знал, что за комфортабельную дачу и место в президиуме ты в любую минуту можешь заплатить арестом или творческим бесплодием.
Одновременно cо смертью Эренбурга заканчивалась эпоха, умирали надежды на "оттепель", входил в силу застой, чтобы потом закончиться демократической революцией. Эренбург стал частью истории, причем в большей степени истории политической. Хотя его ранние вещи, статьи военного времени и, разумеется, мемуары останутся фактом и частью настоящей литературы.
Андрей Колесников, заместитель главного редактора журнала "The New Times" - специально для РИА Новости.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
