Пока политики конструируют новую Вавилонскую башню, являющую собой и образ гордыни человеческой и символ тщеты восхождения к небу, в области культуры, а конкретнее, в области кино мы уже имеем своего рода Вавилонскую пирамиду. Это Голливуд. Это сон о культурологическом глобализме, данном нам в яви.
...Кинематограф уже при своем появлении претендовал на некий языковый универсализм. Это художественный язык межнационального общения. В его арсенале были только архаические средства выражения: пластика, мимика, светотень и движение. "Синема" - это в первую очередь не "фильма", то есть не пленка, это движение, в том числе и пленки. Современный термин "экшн" - может быть, наиболее верно схватывает основу киноязыка.
С самого начала немое кино - наднациональная культура.
Дальше происходит то, что поведано в мифе о Вавилонской башне. Бог, чего-то испугавшись, одарил кинематографии разных народов и стран их собственными стилистиками. Еще до того, как Великий Немой заговорил.
Еще до этого эстетические различия между кинематографиями Франции, Германии, Америки, Скандинавских стран, легко просматривались и просто формулировались. Например, "немецкий экспрессионизм", "французский авангардизм", "советский монтаж", "американский монтаж" и т.д.
Звук еще более разъединил национальные кинематографии. Но в конце концов, ген массовости, заложенный в природе "синема", не мог не сказаться. Вопреки воле божьей, язык кино все более интернационализируется. Эстетические границы между кинодержавами мало-по-малу стираются. После войны мы отличаем как художественно-целостное явление итальянский "неореализм", французскую "новую волну", "польскую школу", "чехословацкое чудо". Далее, мы уже мыслим не категориями национальных киноявлений, а именами великих киномастеров. Кинематограф Феллини, Висконти, Бергмана, Пазолини, Тарковского, Иоселиани, Вайды - это суверенные самоценные художественные миры.
Затем мы обнаруживаем, что именной, личностный кинематограф мельчает, съеживается. Сегодня мы мыслим такой эстетической категорией, как континентальный кинематограф - европейский, латино-американский, азиатский.
Наконец, голливудское кино. Оно и не национальное, и не континентальное; оно наднациональное, надконтинентальное.
Оно самое рыночное, самое демократическое. И самое деспотическое по отношению ко всем иным художественным мирам и стилистическим системам.
Голливуд - это Вавилон не мифологический, а современный. Здесь кинематографисты разных народов и рас говорят на одном языке, воздвигая очередную вавилонскую башню.
...Голливудский Вавилон переваривает в своем стилистическом котле все национальные кинематографии. Этим живет, этим могуч. Пирамида, чтобы расти в высь, должна расширяться. Она и расширяется.
Вопрос в том: а что После?
В порядке Антиутопии скажем следующее. Предположим, что взаимонепонимание нам не грозит, что нам грозит абсолютное взаимопонимание и следовательно - взаиморастворение, взаимоклонирование. Вавилонская башня культуры уже настолько немощна, что не способна рухнуть; она тянется в высь и теряется в дурной бесконечности. В абсурдной бессмысленности.
...Есть, впрочем, одно противоречие, которое неизбывно как трение. Это противоречие между стилистическим "мы" и стилистическим "я". Другими словами: между культурами массовой и авторской.
Последняя в былые века была первой, то есть авангардистской. Теперь она не то, чтобы в арьергарде. Она сбоку, то есть на полях массовой культуры. Рано или поздно оттесненное стилистическое "я" взбунтуется.
***
Есть еще одна область художественной деятельности, где человечество отстраивает вавилонскую башню - это телевидение.
Маклюэн в свое время обнаружил едва ли не самую существенную способность ТВ - сделать мир «глобальной деревней». Может быть, «деревня» здесь не совсем точное слово. Вернее было бы определить нынешний мир как сотворенный телевидением «глобальный мегаполис», в котором все народы видят одну информационную «картинку», смотрят примерно одни и те же сериалы, играют в одни и те же игры и т.д.
Есть, впрочем, у ТВ еще одна функция, о которой было поведано миру Джорджем Оруэллом. Это способность телевидения исполнять эмоционально-репрессивную функцию.
Он давно прослыл пророком. Сначала по отношению к нашему отечеству, а затем и ко всем остальным отечествам. Хотя дата исполнения провидения Оруэлла ("1984") осталась далеко позади. Как, впрочем, позади и напророченные им две самые чудовищные тоталитарные антиутопии -- националистическая в Германии и социалистическая в России. Вроде бы его социо-политические фантазии можно было бы сдать в исторический архив, по крайней мере уже в 91-м году прошлого столетия. Но не получается. И дело не только в том, что такие исторические персонажи, как Саддам или Туркменбаши, или Ким Чен Ир, заставляют вспомнить не про них написанные английским беллетристом и публицистом страницы про Старшего Брата.
С годами мы стрижем всех тиранов и деспотов под одну гребенку. Между тем как практика ХХ века явила их совершенно новые феномены, рядом с которыми Старшие Братья былых времен -- сущие дети. Сталину и Гитлеру уже недостаточно было подчинить своей воле действия и поступки индивидов, им необходимо было контролировать их мозги. На это работала репрессивно-пропагандистская машина, устройство которой подробно и полно описал Джордж Оруэлл. А до него это постарался сделать пророк в нашем отечестве Евгений Замятин в своей антиутопии "Мы".
Особенность будь то социалистического или националистического деспотизма новейшего времени состояла в том, что и рабство в основном было не только физическим, рефлекторным, но и умственным. И тезис "Свобода -- это рабство" был не просто лозунгом, который вбивается в сознание отдельного человека, но органичным состоянием этого уже якобы отдельного человека. Одна крайность была неразделима с другой.
Собственно, "1984" -- роман о том, как некий мистер Уинстон из страны Океании познал всю эту диалектику на собственной шкуре, как он сердцем полюбил Большого Брата.
Собственно, нам сегодня Оруэлл интересен и важен не столько тем, как можно дойти до жизни, описанной в его романе, сколько представлением о том, как трудно отойти от этой жизни, и почему так трудно это сделать.
Оруэлл заканчивает свою антиутопию словами: "...Все хорошо, теперь все хорошо, борьба закончилась. Он одержал над собой победу. Он любил Большого Брата".
Полюбить-то он полюбил, как это ни было трудно. А разлюбить этого Брата еще труднее, в чем мы убеждаемся на собственной шкуре вот уже какое десятилетие.
Но вся глубина антиутопического предсказания нами еще не вполне осознана. Как выяснилось, в ХХI веке к тоталитаризму можно идти не только путем сокращения свобод и пренебрежения правами личности, но и путем их безграничного расширения.
После того как мы вытолкали Большого Брата в дверь, он ведь влез к нам в окно. Точнее: в "Окна". Он пришел к нам с Запада в виде реальных шоу, которые словно в насмешку над демократией так и называются "Большой брат". У нас это называлось "За стеклом". Только теперь соглядатаем жизни отдельного индивида становится не отдельно взятый узурпатор, а все Общество.
Тогда правомерно к известным оруэлловским тождествам: "Свобода -- это рабство", "Мир -- это война" стоит добавить еще одно: "Демократия -- это тоталитаризм".
***
До определенной поры о глобализме мы в основном судили по антиглобалистским выступлениям горстки агрессивных энтузиастов этого движения. Теперь, после известных террористических актов, со всей отчетливостью обозначилась роль глобального ТВ в новом мироустройстве.
Мы не сразу осознали, что видеоряд бенладеновского теракта - очень важный элемент. Не менее важный, чем его религиозная окраска. Чем масштаб катастрофы. Чем самопожертвование группы камикадзе.
Взрывающиеся и падающие полукилометровые башни в прямом эфире на глазах у всей планеты - это штука посильнее всего мирового кинематографа.
Каждую годовщину террористической атаки на Америку кинематографисты едва ли не всех стран отмечают хроникальными фильмами. В этот день нью-йоркские башни-близнецы падают на всех экранах мира несчетное количество раз. Сколько раз они еще обрушатся...Сколько раз во всех новостных программах снова и снова будут прокручиваться кадры того ясного осеннего дня.
В фильме Де Ниро мы увидели день 11 сентября 2001-го года в записи. То есть, как это ни печально, мы увидели самый страшный день на бис.
Над всей Америкой было безоблачное небо. Оператор нашел такой ракурс, что мы увидели в лучах восходящего солнца подтаявший и бледнеющий диск луны. По настроению, что-то похожее на "Рассвет над Москвой-рекой" Мусоргского. Еще на то, как начинались советские фильмы об Отечественной войне - ясное небо, золотистая земля, покой и разом... пожарища.
Кадрами рассвета над Гудзоном-рекой начался "Самый страшный день" - фильм, смонтированный из всего того, что снималось и профессионалами и любителями. Событие, стало быть, увидено со всех возможных точек зрения. И ведь, что самое ужасающее: это несчастие, этот кошмар - красочное и увлекательное зрелище.
Когда камера того или иного хроникера панорамирует по толпам людей, ставших непосредственными свидетелями свершающегося на их глазах ужаса, то наиболее характерная "картинка" - люди то и дело закрывают лица ладонями. Из мешанины голосов вырывается: "Не снимайте! Что вы делаете! Это нельзя снимать!"
Они не могли смотреть...
В тот день по телевизору, мы тоже не могли смотреть, и в ужасе отворачивались от экрана, и закрывали глаза.
А сегодня не можем насмотреться. И будто завороженные смотрим, как снова и снова оседают близнецы, как мечутся толпы растерянных людей.
СМИ уже давно работают в связке с терроризмом. Разумеется, в невольной. Большинство терактов делается в расчете на прессу, на ее отклик. Большинства терактов не было бы, если бы не было телевидения. С разветвленной в мире сетью телекомпаний дело талибов и бен Ладена и Басаева не такое уж безнадежное. С помощью ТВ террористы могут шантажировать мир, раскалывать его общественное мнение и бороться за мир для себя.
В прошлые мировые войны психологический фронт имел значение, но не такое уж важное. Пропаганда в основном работала "на своих". Работа "на чужих" (листовки, прокламации, радиопередачи) была крайне неэффективна. Она велась, но больше для проформы, для галочки... Гитлер сожалел, что у него в руках в нужную историческую минуту не оказалось под рукой ядерной боеголовки. Но мог бы пожалеть в еще большей мере, что тогда не функционировала Cи-эн-эн. Мог ли он мечтать о той возможности, которую имел бен Ладен? Скажем, выступить с речью в радиоэфире Великобритании сразу после ее бомбардировки.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
