Петр Романов, политический обозреватель РИА Новости.
Часть I читайте здесь.
Официальное оформление вопроса о свержении Временного правительства состоялось 10 октября на заседании ЦК. Из 21 члена Центрального Комитета присутствовало только 12 человек, но главное там был Ленин, прибывший на важнейшее в его жизни заседание в парике, очках и без бороды.
Согласно тогдашнему уставу, вопрос кворума не оговаривался (в условиях подполья собрать его сложно), хотя, конечно, редкая партия, уважающая хотя бы принципы внутрипартийной демократии, взялась бы принимать столь судьбоносное решение в таком узком кругу. К тому же за восстание проголосовало лишь десять членов ЦК против двух. Эти десять, то есть меньшинство от всего состава Центрального Комитета партии большевиков, и решило судьбу страны.
Не менее красноречива и аргументация, которая подвигла «десятку» на столь важный, поистине исторический шаг: «ЦК признает, что как международное положение русской революции (восстание во флоте в Германии, как крайнее проявление нарастания по всей Европе всемирной социалистической революции, затем угроза мира империалистов с целью удушения революции в России), так и военное положение (несомненное решение русской буржуазии и Керенского и К °сдать Питер немцам), - все это в связи с крестьянским восстанием и с поворотом народного доверия к нашей партии (выборы в Москве), наконец, явное подготовление второй корниловщины, все это ставит на очередь дня вооруженное восстание».
Троцкий, комментируя этот текст, подготовленный лично Лениным (написан огрызком карандаша на листке из детской тетрадки в клеточку), все называет своими именами: «Замечателен как для оценки момента, так и для характеристики автора самый порядок перечисления условий восстания: на первом месте - назревание мировой революции; восстание в России рассматривается лишь как звено общей цепи. Это неизменная позиция Ленина, его большая посылка: иначе он не мог».
Иначе говоря, главным аргументом в пользу Октября для Ленина являлись отнюдь не национальные интересы России.
Важно и то, что практически все указанные в решении ЦК доводы, не выдерживают критики. «Мир империалистов», о котором пишет Ленин, на тот момент (10 октября 1917 года) об «удушении революции» в России и восстановлении царизма, естественно, и не думал. Американцы, англичане, французы и итальянцы хотели от русских только одного, чтобы они воевали, а немцы, австрийцы, и турки мечтали о сепаратном мире с русскими.
«Несомненное решение русской буржуазии и Керенского сдать Питер немцам» - точно такой же блеф, как и то, что сам Ленин являлся «германским шпионом». Вообще тема службы императору Вильгельму была в те дни дежурным политическим блюдом. Мятежный генерал Корнилов тоже утверждал, что «Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном соответствии с планами Германского штаба».
Не существовало в тот момент и «явного подготовления второй корниловщины», хотя бы уже потому, что офицерство и генералитет были еще дезорганизованы после провала первого мятежа. Заговором занимался как раз Ленин. Как цинично заметил Троцкий, «нападающая сторона почти всегда заинтересована в том, чтобы выглядеть обороняющейся».
Волнения на германском флоте, вызванные недовольством моряков качеством питания, безмерной скукой (корабль, где началась буза, почти год стоял на приколе и не воевал), а также неоправданной, с точки зрения матросов, строгой дисциплиной, только в горячке можно было расценить «как крайнее
проявление нарастания по всей Европе всемирной социалистической революции». Немецким матросам куда больше хотелось сосисок с капустой, пива, увольнений на берег и женщин, чем мировой революции. К тому же к середине октября волнения пошли уже на убыль, а вскоре и вообще закончились.
Крестьянские волнения, о которых мимоходом упоминается в резолюции, явление для царской, да и демократической России чуть ли не постоянное и выставлять этот факт в качестве предлога для немедленного государственного переворота (спустя всего несколько месяцев после Февраля, да еще во время войны), по меньшей мере, странно. Не говоря уже о том, что подобный предлог куда естественнее прозвучал бы из уст крестьянской партии эсеров, чем от пролетарской партии большевиков, которых русский крестьянин интересовал много меньше английского докера или немецкого металлиста.
Правда в резолюции лишь одна, это успех большевиков на выборах в Москве. Итоги выборов говорили о том, что симпатии городских низов действительно качнулись в сторону большевиков. Это движение в массах и почувствовал Ленин. Выгодное, но неустойчивое положение маятника и диктовало необходимость брать власть немедленно. Под любыми предлогами. Каким бы нелепыми они не показались впоследствии историкам.
Получив от ЦК нужную ему резолюцию, Ленину, однако, и дальше вплоть до дня начала восстания приходилось то тут, то там гасить очаги сопротивления среди большевиков. Многие по-прежнему оставались на позиции Каменева, Зиновьева и ряда других видных деятелей партии, считая, что следует идти не к вооруженной авантюре, а к выборам в Учредительное собрание. Им ближайшее будущее России виделось, как новая форма мирного двоевластия: Учредительного собрания, где большевики будут в меньшинстве и Советов, где большевики будут доминировать.
«Глубокой исторической неправдой, - утверждали Каменев и Зиновьев, - будет такая постановка вопроса о переходе власти в руки пролетарской партии: или сейчас или никогда. Нет. Партия пролетариата будет расти, ее программа будет выясняться все более широким массам». Противопоставляя свою позицию ленинской, они говорили: «Здесь борются две тактики: тактика заговора и тактика веры в движущие силы русской революции».
Подобная позиция являлась не менее утопической, чем надежды Ленина и Троцкого на мировую революцию. Формула: Учредительное собрание плюс Советы выглядела неубедительно, двоевластие не могло существовать в России вечно. Но это хотя бы утопия компромисса, а не войны.
Последней попыткой остановить Ленина стало известное письмо Каменева, опубликованное газетой Максима Горького: «Взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов, было бы недопустимым, гибельным для дела революции шагом». Появление подобного письма накануне восстания Ленин расценил, как предательство, и потребовал исключения из партии своих ближайших друзей Каменева и Зиновьева. Характерно, однако, что ЦК, посовещавшись, и это предложение вождя отклонило.
Брать в руки власть за несколько дней до съезда Советов, олицетворявших собой народовластие, действительно было как-то не очень демократично. У многих в партии это вызывало внутренний дискомфорт. Подобные сомнения, естественно, не касались Ленина и Троцкого, они уже в июле, а затем в сентябре, выступая за немедленный разгон Демократического совещания, показали, как на деле относятся к институтам народовластия.
Вместе с тем, здесь существовало два важных нюанса, игнорировать которые не могли даже Ленин с Троцким. «В течение
восьми месяцев массы жили напряженной политической
жизнью, - пишет Троцкий. - Советский парламентаризм стал повседневной механикой политической жизни народа. Если голосованием решались вопросы о стачке, об уличной манифестации, о выводе полка на фронт, могли ли массы отказаться от самостоятельного решения вопроса о восстании? Из этого неоценимого и, по существу, единственного завоевания Февральской революции вырастали, однако, новые трудности. Нельзя было призвать массы к бою от имени Совета, не поставив вопрос формально перед Советом, то есть, не сделав задачу восстания предметом открытых прений, да еще с участием представителей враждебного лагеря. Необходимость создать особый... замаскированный, советский орган для руководства восстанием была очевидна».
Иначе говоря, если раньше главным препятствием на пути большевиков к власти был царизм, то теперь таким препятствием наряду с Временным правительством стало народовластие.
В то же время и призвать к восстанию от лица одной большевистской партии было невыгодно. Как отмечает Троцкий, поддержка Советов являлась жизненно необходимой для того, чтобы собрать необходимый для удара кулак. Боевиков самой партии для решения подобной задачи не хватало.
«В тех миллионах, на которые партия... рассчитывала опереться, - пишет Троцкий, - необходимо различать три слоя: один, который уже шел за большевиками при всяких условиях; другой, наиболее многочисленный, который поддерживал большевиков, поскольку они действовали через Советы; третий, который шел за Советами, несмотря на то, что в них господствовали большевики... Попытки вести восстание непосредственно через партию нигде не давали результатов».
Можно спорить о числах, сколько могли повести за собой большевики самостоятельно и сколько Советы, но в целом картина нарисованная Троцким верна. Из Москвы, например, докладывали: «Трудно сказать, выступят ли войска по зову Московского комитета большевиков. По зову Совета выступят, пожалуй, все». Даже в «колыбели революции» в Петрограде в октябре ситуация оказалась примерно та же. Как информировал известный большевик Володарский: «Общее впечатление, что на улицу никто не рвется, но по призыву Совета все явятся».
Таким образом, возникал очевидный парадокс. Получить от Советов мандат на переворот большевики не могли, а использовать силы, стоявшие за Советами были обязаны. Надо отдать должное ловкости Ленина и Троцкого, они эту проблему решили. Хотя и не без очевидного политического жульничества.
Пользуясь своим большинством в Советах, ленинцы создали, как и писал Троцкий, «особый, замаскированный, советский орган для руководства восстанием» - Военно-революционный комитет (ВРК). Элегантность комбинации заключалась в том, что, с одной стороны, комитет избирался легально в рамках советской демократии, а, с другой, полностью контролировался большевиками, что позволяло ему действовать конспиративно по отношению к другим силам, представленным в Советах. Руки были развязаны: партия большевиков получила возможность действовать через ВРК от имени всех Советов, но, не ставя Советы об этом в известность. Проблема народовластия, была, таким образом, обойдена.
«Кто должен взять власть? - пишет Ленин вечером 24-го. - Это сейчас не важно: пусть возьмет ее Военно-революционный комитет или «другое учреждение», которое заявит, что сдаст власть только истинным представителям народа».
«Другое учреждение», взятое в загадочные кавычки, - разъясняет Троцкий, - это конспиративное наименование ЦК большевиков».
Схема предельно ясна. Формально власть берется от имени Советов в лице Военно-революционного комитета, что позволяет вывести на улицы необходимые большевикам массы, а фактически достается «другому учреждению», а именно ЦК большевиков. Прочим социалистам, спохватившимся в последний момент, оставалось только возмущенно кричать и махать кулаками вслед удалявшемуся от перрона поезду.
Морализировать по поводу этики в политической борьбе дело бесперспективное. Поэтому просто замечу, что к моральной стороне политического вопроса Ленин всегда подходил гибко. Чтобы наглядно показать эту гибкость стоит вспомнить об эпизоде, который вызвал бурное возмущение Ильича.
В самый канун восстания и после известного письма Каменева, в Советах к большевикам, естественно, появились некоторые вопросы. Троцкий, чтобы притушить подозрения, сманеврировал, кратко заявив, что «Совет восстания на ближайшие дни не назначал», так что, мол, и говорить не о чем. А Каменев, используя ситуацию, тут же поднявшись с места, с удовлетворением констатировал, что подписывается под каждым словом товарища Троцкого. Неожиданное для всех единство ярых оппонентов на самом деле было продолжением драки, зрители просто не видели пинков под столом. Если Троцкий старался скрыть действия ЦК по подготовке восстания, то целью Каменева было эти же действия парализовать, публично поймав заговорщиков на слове.
Ленин, узнав об инциденте, разразился следующей гневной филиппикой: «Увертка Каменева на заседании Петроградского Совета есть нечто прямо низкое; он, видите ли, вполне
согласен с Троцким. Но неужели трудно понять, что
Троцкий не мог, не имел права, не должен перед врагами говорить больше, чем он сказал. Неужели трудно понять, что... решение о необходимости вооруженного восстания, о том, что оно вполне назрело, о всесторонней подготовке и т. д., обязывает при публичных выступлениях не только вину, но и почин сваливать на противника... Увертка Каменева - просто жульничество».
Как говорится, без комментариев. Что такое политика и что такое жульничество, читатель знает и сам.
Даже в день Октябрьского переворота, уже подчинившись воле Ленина, в глубине души многие в руководстве партии все еще сомневались в правильности, сделанного выбора. Сохранилось, например, очень характерное письмо Луначарского своей жене, оставшейся в Швейцарии.
Письмо датируется днем Октябрьской революции: «Дорогая девочка, пишу утром 25. Фактически борьба за власть уже началась... Политически я, конечно, солидаризовался с большевиками. Для меня есть еще один выход - чисто демократическая коалиция... Но для этого нужно со всех сторон столько доброй воли и политической мудрости, что это, по-видимому, утопия».
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
