Наступил день, в который Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу исполнилось бы 100 лет. День этот, 25 сентября, ознаменовался в 1906 году появлением на свет новой славы русской музыки. Еще был жив Стасов, игравший на рояле в четыре руки с Глинкой, жили Балакирев, Римский-Корсаков, Лядов, Танеев и Скрябин, Глазунов, Рахманинов, уже явились на свет для музыки Стравинский и Прокофьев.
Александр Глазунов чутьем великого музыканта ощутил моцартианский художественный потенциал мальчика Шостаковича. То же предчувствие необычайной судьбы в искусстве юного Шостаковича выразил и Борис Кустодиев в своем рисунке 1919 года, выполненном цветными карандашами. Святослав Рихтер написал по поводу этого рисунка: «Портрет Мити Шостаковича - образец реальнейшего рисунка, выражающего духовную сущность гениального мальчика»...Митя Шостакович изображен художником в «матроске», с нотами в руках. "Шопен" - прочитывается на обложке.
Рисунок этот висел, и висит сейчас, в московской квартире Шостаковича, в его кабинете, над диваном.(Мне довелось здесь бывать при жизни Дмитрия Дмитриевича). Со своей стены «Мите Шостаковичу» был хорошо виден большой письменный стол, за которым работал тот, кем стал в жизни, в искусстве герой кустодиевского рисунка, герой целых поколений музыкантов и миллионов людей в нашем отечестве и за его пределами. Есть фотография: Дмитрий Дмитриевич сидит на диване под кустодиевским рисунком. «Прожита жизнь»- можно было бы написать под этой фотографией, или точнее - «сохраненная искусством жизнь».
Ореол легендарности вокруг имени Дмитрия Шостаковича возник при первых его шагах в музыке и обрел совершенную непререкаемость при исполнении его Первой симфонии. Со временем уже все творчество Шостаковича, его до удивления мощная, ни на кого не похожая личность стали восприниматься почти исключительно сквозь призму шостаковической легендарности. Это обстоятельство сильно повлияло на всю систему отношений композитора и общества, композитора и государства, на взаимоотношения с профессиональной музыкальной и в целом художественной средой. И, наконец, но далеко не в последнюю очередь, со слушателями, публикой и, в высоком обобщении, с народом.
Правдивый человек, «мудрый...и, конечно, очень чистый» (слова Михаила Зощенко), Шостакович умел ценить правдивые чувства, правдивое мастерство (и мастерство бывает «ложным»), правдивость человеческих отношений, правдивое воплощение чужих характеров.
Мне посчастливилось общаться с Дмитрием Дмитриевичем, говорить с ним, сделать документальный фильм о его Пятой симфонии (а впоследствии и Восьмой) в исполнении Мравинского и оркестра Ленинградской филармонии и узнать о добром отношении композитора к этой работе и другим фильмам с Мравинским («Очень правдиво, очень правдиво», - сказал он при встрече).
Сам композитор не был организатором своей славы.
Множество моментальных бытовых фотографий почти навязало обществу образ неврастеничного изломанного творца-жертвы. Между тем, Шостакович исключительно целостное и независимое явление и как личность, и как непобежденный художник.
Шостакович жил сложно, но из всех испытаний судьбы и истории он выходил духовно очищенным и нравственно возрожденным. Его музыка нередко рождала пристрастия в оценках, но сам он никогда не стремился остаться непонятым. Весь свой дар, все свое существо он обращал к людям.
«Столетний» Шостакович предстает во весь свой символически рост, соразмерный его художественной значительности. Он воплотил действительность со всей страстью и совершенством гения.
«Дмитрий Шостакович - гениальный композитор - прошел через жизнь всех нас и оставил глубокий след, - писал Святослав Рихтер. - Он принес нам много счастья и радости, хотя сила его трагизма часто сокрушала нас. Невозможно полностью оценить и понять все, что связано с таким большим явлением, как Шостакович. Лично для меня решающим, главным произведением в его творчестве явилась Восьмая симфония».
Восьмая, Пятая, Пятнадцатая... А кто-то назовет Первую, Четвертую, Седьмую, Девятую, Десятую, Шестую... В особый, свой ряд выстраиваются Вторая («Октябрю») и Третья («Первомайская»), Тринадцатая и Четырнадцатая симфонии. В каждой из них искал композитор путь к максимальной выразительности в соединении звучания оркестра, хора, певцов-солистов, чтобы в последней, Пятнадцатой своей симфонии, снова уйти в чистое симфоническое звучание, непрограммный симфонизм. Но музыкальная речь в поэтической точности своей возвысилась здесь до трепета живого слова-дыхания. Четыре части Пятнадцатой кажутся выражением одного, определенного, спрессованного во времени состояния духа, обнимающего целую жизнь: от дней счастливого дерзкого самоутверждения до мудрой поры просветляющей итоговости в творчестве художника. В финале симфонии как бы завершается вечный диалог человека с самим собой и с другими людьми об истине, о смысле бытия, о разных этапах жизненного пути, о нравственном возвышении человека. В напряженной, наступившей вдруг тишине истаивает музыка финала. После всех испытаний, потерь, могучих взлетов музыка Шостаковича растворялась в окружающем нас космосе...
Вся его музыка - симфонии и квартеты, оперы, инструментальные концерты, сочинения для фортепиано, хоры, романсы, песни, музыка к фильмам - вся музыка Шостаковича, растворяясь в окружающем нас космосе, остается навеки не просто некоей музыкой, но именно «музыкой Шостаковича» - ни с какой другой ее никогда не спутаешь.
Шостакович - совершенно особенная, неповторимая интонационная сфера, тяготеющая к духовному контакту с миром чувств, мыслей, вечных тем, с миром исторически выкристаллизовавшихся классических систем музыкального мышления и свободно творивших в поле их притяжения великих индивидуальностей, будь то Чайковский или Малер, Шуман, Бетховен или Мусоргский... В свою очередь, в поле художественного притяжения творчества и личности Шостаковича оказались многие выдающиеся его современники в искусстве и литературе.
Чингиз Айтматов, книги которого знал и ценил Шостакович, в своем эссе «К портрету художника» говорит о «величайшей искренности и величайшем понимании прекрасного в сочетании с бескомпромиссностью суждений, как о неотъемлемых чертах, присущих натуре Шостаковича». Он приводит глубоко впечатлившее его размышление композитора: «В современном мире гораздо больше шансов для новых Шекспиров, ибо никогда человечество в своем развитии не достигало такой универсализации духа, и потому, когда появится такой великий художник, он сумеет выразить, как музыкант, весь мир в одном себе...»
Весь мир в одном себе - необходимость для художника и тяжелая духовная ноша. Но в этом и одна из возможностей объективного воплощения реальности.
Помню, как вскоре после исполнения Пятнадцатой симфонии Шостаковича Евгений Александрович Мравинский, с именем которого связаны первые и конгениальные авторским замыслам интерпретации почти всех симфоний Шостаковича (начиная с Пятой), говорил мне: «В мире его музыки я нахожу то, что пережил сам. Мне кровно близко все, что им создано. Все, что он сочинял, звучало для меня как воплощенная действительность...»
Воплощенная в музыке Шостаковича действительность не теряет своих реальных очертаний с течением времени, в котором живет произведение. Даже само время не может выветрить «жизненную программу», уготованную для композитора все тем же неумолимым временем...
Время все дальше будет относить нас от «дней жизни» великого русского композитора Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Уже 31 год, как его нет с нами, но мы со всей остротой реального чувствования сознаем продолжение духовной жизни его музыки во времени. И выходит, что к ста годам, пробежавшим от дня рождения композитора, его музыка, живя своей самостоятельной, отдельной от автора жизнью, теперь снова обращает нас к образу и облику творца. Сама же она - музыка - с каждым новым днем, с каждым новым достойным исполнением, обретает новый запас чистоты, ясности, душевной прочности, обретает новый «запас вечности».
Музыка Шостаковича запечатлела эпоху Шостаковича и сама по себе стала эпохой в искусстве.
Андрей Золотов, профессор, Заслуженный деятель искусств, лауреат Государственной премии и Премии Москвы, специально для РИА Новости
