Автор Петр Романов
Если иметь в виду самостоятельность ума, то Екатерину, как и Петра Великого, можно назвать самоучкой. Конечно, у нее и в детстве, и в зрелости хватало учителей, но, выслушав их, она принимала свое решение, и это решение не часто совпадало с выводами и наставлениями преподавателей. По-видимому, иначе и быть не могло, этого требовала от Екатерины сама жизнь. К тому же в отличие от Петра I будущей российской императрице давали не практические знания, а теорию. Ее задачей (на трудном пути к власти, и тем более, когда она этой властью уже пользовалась) было перекинуть мостик от теории к практике.
По поводу ее религиозного образования, например, Василий Ключевский пишет: «Екатерину обучали Закону Божию и другим предметам французский придворный проповедник патер Перар, ревностный служитель папы, лютеранские пасторы Дове и Вагнер, которые презирали папу, школьный учитель кальвинист Лоран, который презирал и Лютера и папу, а когда она приехала в Петербург, наставником ее в греко-российской вере назначен был православный архимандрит Симон Тодорский, который со своим богословским образованием, довершенным в немецком университете, мог только равнодушно относиться и к папе, и к Лютеру, и к Кальвину, ко всем вероисповедным делителям единой христианской истины».
Если ко всему перечисленному выше списку учителей-богословов добавить воззрения атеиста Вольтера (этого интеллектуального бунтаря Екатерина так же считала своим духовным наставником), то неизбежно возникает подозрение, что в душе и без того до чрезвычайности прагматичной государыни царила не столько вера, сколько форма. При всей подчеркнутой набожности российской императрицы, выражавшейся в соблюдении всех необходимых православных обычаев и ритуалов, что необычайно умиляло ее подданных, реальная жизнь императрицы, как известно, святостью не отличалась. В России она легко ощущала себя православной, в Испании была бы примерной католичкой, среди лютеран - лютеранкой, причем без больших душевных переживаний. Никто из обучавших ее богословов к такому результату, конечно, не стремился. Выводы сделала сама ученица. Екатерина о себе откровенно говорила: «Я, как Алкивиад, уживусь и в Спарте, и в Афинах».
Точно так же и в политике Екатерина, легко впитывая чужие мысли и идеи, как правило, никогда им буквально не следовала. Нередко в словах, проектах законов, письмах и высказываниях Екатерины знатоки находят элементы плагиата. Она действительно была заядлой книжницей и часто черновой законопроект императрицы или ее мысль-«полуфабрикат» легко выдают источник, но вот конечное решение обычно бывало уже собственным, екатерининским.
Вообще судить о политике Екатерины по ее письмам и заявлениям следует осторожно. Во-первых, потому что она любила нравиться собеседнику и нередко с ним соглашалась, чтобы сделать приятное. Во-вторых, потому, что любая, даже самая привлекательная для государыни, идея многократно затем ею же поверялась и перепроверялась. В результате «на выходе», то есть при практическом воплощении, проект, как правило, существенно отличался от первоначального варианта.
Обычно Екатерина очень тонко чувствовала не только - что, но и когда нужно делать. Понимала, где следует поспешить, а какое дело лучше по тем или иным соображениям спустить на тормозах. Чуть ли не хрестоматийной стала история о первом посещении новой императрицей Сената. Случайно, просто по списку подошла очередь, в повестке оказался вопрос о разрешении евреям въезжать в страну. И сама Екатерина, и сенаторы выступали за позитивное решение вопроса, но начинать свое правление с такого непопулярного тогда в народе шага императрица не захотела, а потому просто отложила решение. При желании можно, конечно, увидеть в этой истории либо антисемитизм, либо популизм, либо то и другое вместе, хотя, на самом деле речь шла лишь о характерном для Екатерины умении просчитывать варианты.
Представив на рассмотрение делегатов свой знаменитый «Наказ» - проект нового уложения, императрица одновременно предложила им, анализируя законопроект, внимательно посмотреть «не жмет ли где башмак?» Модель колодки иностранная, а носить-то русским. В этом и есть Екатерина с ее прагматизмом. Петр I заставлял своих подданных западные башмаки разнашивать, как бы не было больно, Екатерина считала правильным башмаки подогнать по ноге.
Однажды, объясняя собеседнику, почему ее распоряжения всегда беспрекословно исполняются, Екатерина сказала: «Это не так легко, как ты думаешь. Во-первых, повеления мои, конечно, не исполнялись бы с точностью, если бы не были удобны к исполнению; ты сам знаешь, с какой осмотрительностью, с какой осторожностью поступаю я в издании моих узаконений. Я разбираю обстоятельства, советуюсь, уведываю мысли просвещенной части народа и по тому заключаю, какое действие указ мой произвесть должен. И когда уж наперед я уверена о общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствием то, что ты называешь слепым повиновением... Будь уверен, что слепо не повинуются, когда приказание не приноровлено к обычаям, ко мнению народному и когда в оном последовала бы я одной моей воле, не размышляя о следствиях».
Екатерина никогда не стеснялась использовать чужие мысли, если считала, что это на благо России. Тот же «Наказ» являлся компиляцией составленной из ряда западных источников. Прежде всего, это книга Монтескье «Дух законов» и сочинение итальянского криминалиста Беккариа «О преступлениях и наказаниях». Из 655 статей «Наказа» 294, по подсчетам специалистов, заимствованы у Монтескье. Есть там заимствования и из французской Энциклопедии и из сочинений немецких публицистов того времени Бильфельда и Юсти. Сама Екатерина на авторство, впрочем, и не претендовала. В одном из писем Фридриху II, говоря о «Наказе» она откровенно замечает: «Я, как ворона в басне, нарядилась в павлиньи перья; в этом сочинении мне принадлежит лишь расположение материала, да кое-где одна строчка, одно слово». Откровенное признание в плагиате и в письме к Даламберу: «Вы увидите из «Наказа» как я на пользу моей империи обобрала президента Монтескье, не называя его: надеюсь, что если б он с того света увидел меня работающею, то простил бы этот плагиат ради блага 20 миллионов людей, которое из того последует. Он слишком любил человечество, чтобы обидеться на это; его книга служит для меня молитвенником».
А вот русскому читателю Екатерина не сочла нужным указать на первоисточники. Для депутатов, собранных со всей страны для рассмотрения проекта уложения, «Наказ» являлся отражением воли и разума верховной российской власти и лично императрицы. Сделано это было не ради саморекламы, в которой императрицу не обвинял позже только ленивый, а хладнокровно и расчетливо ради укрепления престижа власти.
Многое из того, что обычно приписывают екатерининской страсти к саморекламе, на самом деле было лишь своего рода тактической уловкой. Она вбрасывала в общество, как в пруд, камень, а затем внимательно анализировала «круги на воде». Шумная дискуссия, возникавшая вокруг очередного замысла, давала ей возможность довести проект до ума либо совсем отказаться от идеи. Обычно, чем авантюрнее оказывался план, то есть чем хуже «башмак» налезал на русскую ногу, тем дольше он обсуждался, тем меньше шансов имел на практическую реализацию. В этом смысле, то есть в стремлении угадывать желание подданных, у Екатерины нет аналогов в русской истории. Ни до нее, ни после нее не было в России реформатора, который бы так отчетливо понимал важность обратной связи между верхами и низами общества.
Поначалу Екатерина искренне представляла себе российское общество девственно нетронутой целиной. Ей казалось, что русскую целину легче вспахать реформами, чем неподатливую консервативную Европу. Прозрение, впрочем, пришло к ней довольно быстро, она убедилась, что «и у России есть свое прошлое, по крайней мере, есть свои исторические привычки и предрассудки, с которыми надобно считаться».
Был и еще один резон, который делал ее сторонником эволюционных изменений, мягким реформатором, а не революционером. Екатерина хорошо знала всемирную и русскую историю. Она понимала, что ее возможности, как бы решительно она не действовала, ограничены. «Что бы я ни делала для России, - писала она, это будет капля в море!»
Поэтому там, где она не могла изменить все, старалась изменить положение хотя бы частично. Когда Сенат воспротивился идее императрицы отменить пытку, заявив, что в этом случае «никто, ложась спать, не будет уверен, жив ли он встанет поутру», Екатерина, не отменяя пытки гласно, разослала, тем не менее, секретное предписание, чтобы судьи основывали свои действия на Х главе «Наказа», где пытка осуждена как дело жестокое и крайне глупое. Когда она не могла изменить суть, Екатерина меняла хотя бы форму - в 1776 году императрица приказала в прошениях слово «раб» заменить словом «верноподданный». И это не канцелярская мелочь, как может показаться на первый взгляд. Политик и литератор, она знала силу слова, способного, как вода, медленно, но верно точить камень.
Екатерина, бесспорно, была тщеславна, этот грех за ней водился, но знала меру. Стоит напомнить, что она сама отказалась от поднесенного ей Сенатом титула «Великая». В письме своему другу и постоянному корреспонденту немецкому барону, писателю и дипломату Фридриху Гримму уже прославленная в Европе императрица писала: «Оставьте глупые прозвища, которыми некоторые мальчишки захотели украсить мою седую голову, и за таковую ветреность им надавали щелчков... Мое имя Екатерина Вторая».
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
