Валентин Фалин, доктор исторических наук, РИА-Новости.
Как давно это было и как недавно!
21 июня 1941 года пополудни пароход «Максим Горький» отчалил от пристани Южного порта и взял курс на Оку - к летним лагерям рязанского артиллерийского училища. На борту - учащиеся 5-й специальной артиллерийской школы, 16-17-летние молодцы. Мне, самому младшему, на год меньше.
Наказ начальства на дорогу был кратким - вам дается шанс познать специфику армейской службы, используйте его. Прежде спецшколы не удостаивались такого расположения наркомата обороны. Это наводило на размышления. Беспричинно не поднимали бы планку для послушников «бога войны», позволяя прикоснуться к настоящему боевому оружию, да еще какому - орудиям 152-мм калибра.
Ночь пролетела в балагурстве и спорах. Вспоминали первомайский марш по Красной площади. Выпадет ли нам доля снова покрасоваться выправкой на главном плацу страны? Сам собой возникал вопрос. Что бы власти ни говорили, предчувствие трагического перелома буквально висело в воздухе. Залет в Англию Гесса, второго по рангу в клике Гитлера, мы, школяры, почему-то соотносили с попытками Берлина (о них осенью 1940 года сообщала наша пресса) завязать диалог с Лондоном. Право, какой только вздор не посещал юношеские головы. Когда же речь заходила о «большой стратегии», неотесанная фантазия вообще сметала границы.
Около 5 утра 22 июня «Максим Горький» вошел в старицу Оки. Начал швартоваться. Странно - на берегу ни души. Вроде бы никто не ждал гостей. Вдруг на пригорке возникла фигура военного. Он спешил к сходням и на бегу кричал: «Война! Война началась!» Вот так состоялось мое расставание с одной эпохой и вступление в неизведанную новую.
Весть о войне взбудоражила нашу ораву:
«Разворачивай «Горького» обратно в Москву! Все на фронт».
«Отставить! - раздалась команда старшего из нас сопровождавших. - Разгружать имущество, ставить палатки и ждать дальнейших распоряжений».
Едва развернули палатки и побросали в них нехитрые пожитки - новый приказ: «строиться и, не мешкая, в курсантскую столовую». Около нее нас уже поджидали грузовики. Задание - по периферии лагеря копать окопы. Береженого Бог бережет, но на случай высадки воздушного десанта - от немцев всего можно ждать - занялись обустройством круговой обороны.
На второй - третий день кадровым военным выдали полевую форму, а вслед за этим мы стали свидетелями проводов офицеров в действующую армию. Минула пара недель - и в училище поступили первые похоронки.
Копкой окопов дело, понятно, не ограничилось. Неугомонные старшины тренировали нас ползать по-пластунски, резать колючую проволоку, стойко переносить окуривание дымовыми шашками. Стрелять самим из 152-мм гаубиц не довелось, но поглаживать этих - в сравнении с трехдюймовками из школьного арсенала - гигантов разрешали. Много часов поглотило привитие навыков ориентации на местности, определения на глазок расстояния, выбора выгодного рубежа для обстрела и укрытия от пуль противника. Пока солдат этими и сходными знаниями не овладеет, проку от него на грош. В общем, гоняли нас нещадно, хотя всерьез пороха не нюхали, кровь не проливали. Если не считать кровососов комаров. Их в окской пойме - несметное количество, и зверски кусачих - не чета подмосковным.
15 или 16 июля меня вызвали в штаб батальона (так именовался теперь наш школьный десант) и вручили предписание - отбыть в Москву, где явиться к начальству по месту учебы. Оказалось, нашу семью отправляли в эвакуацию. По малолетству я права голоса был лишен и возвратился в гражданское лоно.
Ирония судьбы, опять - пароход, собрат «Горького», Ока, Волга, Кама и, наконец, Пермь, называвшаяся в ту пору Молотовым. И это не все. Оставив за кормой Москву, пароход ближайшей ночью прибился к берегу. Пассажиры зашептались: неопытный капитан посадил судно на мель. Оказалось, это была мера предосторожности.
Предрассветную тишину раскалывал гул ненаших самолетов. Нацистская авиация совершала первый массированный авианалет на столицу и ее окрестности.
По пути следования пароход подбирал, сколько мог вместить, беженцев, заполнявших пристани приволжских городов. Врезались в память рвавшие душу рассказы людей, познавших наяву ужасы нацистского нашествия. Многие метались в поисках родных, пропавших при бомбежке эшелонов, что шли на Восток из Прибалтики, Белоруссии, Новгорода, Пскова, Ленинграда. Если в Москве кто-то из эвакуируемых отправлялся в путь, как на прогулку, то в Перми он высаживался уже пессимистом. Впереди ждали суровые испытания. Всерьез и надолго.
На пермском железнодорожном вокзале мне довелось увидеться со «старыми» 152-мм знакомцами. Только что выпущенные с завода и после контрольных выстрелов на полигоне, раздававшихся чуть ли не каждый час, их грузили рядком на платформы.
Чем только не пришлось заниматься в эвакуации - лесоповал, строительство овощехранилища, паромщик, электрик, помощник машиниста на поселковой электростанции. В конце 1941 года я чуть было не вернул себе звание артиллериста. На станции в городе Кунгур толпились призывники. Короткая перекличка и вопрос: «Кто служил в артчастях?» Молчание. Стою среди любопытствующих и, чуть промедлив, поднимаю руку. Офицер удивленно смотрит в мою сторону и спрашивает:
«Сколько лет тебе, юнец? Паспорт есть?»
- «Шестнадцатый год».
- «Потерпи немножко, твой час пробьет».
В декабре 1942 года семья возвратилась в Москву. Определяюсь токарем на завод «Красный пролетарий» в инструментальный цех. Среди прочего, наточил сотни полторы осей для барабанов, на которые крепились тросы аэростатов, что сторожили московское небо, повредил на всю жизнь позвоночник, разгружая вместе с другими парнями вручную тяжеленные американские станки, и глаза, шлифуя без защитных очков лекала для агрегатов, на которых изготавливались коленчатые валы авиамоторов. Издержки особой поры, когда люди трудятся на износ.
Холодные и голодные годы выдались тогда. В мороз руки прилипали к стальным болванкам, ведь температура в цехах как на улице. В зиму 1942-1943 годов мужчины и чаще женщины падали от недоедания в обморок на рабочих местах. Свыше 200 человек по причине крайнего истощения увезли прямо с завода по больницам. Продуктовые карточки, за вычетом хлеба, отоваривались в лучшем случае наполовину, да и то, если отстоишь 5-6 часов в очереди. Но никто не роптал. Бодростью, особенно после Сталинграда и Курской битвы заряжала вера в грядущую победу, каждый салют - с августа 1943 года они все чаще вспыхивали над Москвой - озарял надеждой, что не щадя себя, мы не только спасаем от поругания СВОЙ дом, какой есть, но и создаем задел лучшего будущего.
Позвольте упомянуть один эпизод. Он в летописи тех дней не запечатлен. Благодаря отцу 2 мая 1945 года я попал на выступление кумира широкой публики Леонида Утесова в Колонном Зале. После первого отделения концерт долго не возобновлялся. Наконец, маэстро вышел на сцену и объявил:
-«Только что поступила весть - взят Берлин. Ничего лучшего мой ансамбль предложить вам не может. Концерт окончен».
Четверть века спустя, Утесов пригласил меня в квартиру на Смоленской площади.
-«Помните концерт 2 мая», - спрашиваю я.
-«Как же, как же, - воскликнул Леонид Осипович. - Спасибо и Вам за память, за то, что Вы тогда разделили со мной радость Победы».
Девятое мая. Великий всенародный праздник. Ликование миллионов граждан вылилось в рукоплещущий, звенящий переливами песен и музыки, славящий Отечество океан радости. Чуть позже, когда обнажатся раны и горе утрат, наше видение Победы пополнится дополнительными гранями, станет еще зримей. Невероятно высокая цена торжества в борьбе с фашизмом, заплаченная всеми и почти каждым гражданином России. 27 миллионов погибших. Они часть нашей личной и национальной истории. Благодаря их вкладу, эта история не прервалась. Глумиться над их подвигом могут лишь те, кого Всевышний лишил совести и чести.
