Петр Романов, политический обозреватель РИА Новости.
Столетие российского парламентаризма русские празднуют уже второй год подряд. В прошлом году отмечалось столетие царского Манифеста 17 октября 1905 года, который можно считать датой рождения российской демократии. Во всяком случае, Дума, легальная многопартийность, пусть и ограниченная, но свобода слова и печати, появились в России благодаря именно этому документу. В нынешнем году новое столетие, связанное уже с началом работы Думы – нижней палаты российского парламента. 23 апреля 1906 года публикуется долгожданный «Свод основных государственных законов», а 27 апреля в Санкт-Петербурге состоялось первое заседание Государственной Думы первого созыва. За пять апрельских дней самодержавная страна превратилась в конституционную монархию с двухпалатным представительным органом. Верхней палатой стал Государственный Совет, который к тому времени существовал уже многие годы.
Над затянувшимся юбилеем русской демократии можно, конечно, и пошутить, но, учитывая те огромные сложности, что стояли и все еще стоят на пути демократического развития России, справедливее, наверное, отметить особое уважение нынешней власти РФ к своим демократическим корням.
Между прочим, у русского парламентаризма есть не только история, но и любопытная предистория, о которой мало кто уже помнит. Впервые попытка ограничить самодержавие была предпринята еще в 1730 году в короткий период междуцарствия после смерти императора Петра II. Верховный тайный совет, состоявший из узкого круга высших аристократов, решил по инициативе князя Дмитрия Голицына, воспользоваться случаем и, приглашая на престол племянницу Петра Великого - Анну Иоанновну, ограничить права самодержавной власти. Вот те условия, что были выдвинуты реформаторами: «Государыня обещает и обязуется без согласия с Верховным Советом не начинать войны и не заключать мира, не отягощать подданных новыми налогами, не производить в знатные чины служащих как в статской, так и в военной сухопутной и морской службе выше полковничьего ранга, не определять никого к важным делам, не жаловать вотчин, не отнимать без суда живота, имущества и чести у шляхетства и не употреблять в расходы государственных доходов». Позже к этим пунктам добавили жесткую приписку: «А буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской!»
Идею посадить на престол «слабую императрицу» реформаторам подсказал шведский опыт. Воцарение Анны Иоанновны очень напоминает историю с вступлением на престол в 1719 году сестры Карла XII Ульрики-Элеоноры. Там точно также происходит избрание заведомо слабого кандидата на престол с одновременным ограничением его полномочий. Реформаторы от дискуссии не уклонялись. Датский посланник Вестфален информировал свое правительство, что двери совета оставались открытыми целую неделю, и каждый из дворян имел возможность высказаться по поводу предполагавшихся изменений в системе управления Российской империей. Секретарь французского посольства Маньян сообщал, что на улицах и в домах только и слышны речи об английской конституции и о правах английского парламента. Попытка ограничить русское самодержавие была, однако, сорвана. Заблаговременно извещенная обо всем Анна Иоанновна приехала в Санкт-Петербург, уже заручившись поддержкой всесильных гвардейцев.
То, что произошло позже в 1905 году, не было результатом продуманной реформы, а лишь сиюминутным испугом верхов на фоне резкого обострения ситуации в стране, так что Думе изначально, по замыслу архитекторов русского парламентаризма, предназначалась роль громоотвода, не более. Поступиться хотя бы частью своих полномочий Николай II не желал, поскольку опасность ситуации в стране осознавал плохо, так что октябрьский Манифест царь подписал лишь под давлением своего премьера, умеренного реформатора Сергея Витте, так и не поняв, что документ отсрочил падение империи. На одном из совещаний в феврале 1905 года царь с раздражением заметил, обращаясь к министрам: «Можно подумать, что вы боитесь революции». На что министр внутренних дел Булыгин со вздохом возразил: «Государь, революция уже началась». За этим вздохом, вошедшим в историю, скрывался двойной подтекст: не меньше беспорядков министра тревожил недееспособный император. К этому моменту баррикадной крови избежать было уже невозможно. На фоне нараставшего экстремизма и террора, забастовочного движения и падения авторитета власти речь для верхов шла уже лишь о том, в какой пропорции использовать силу и примиряющий жест.
Сам Витте к революции подходил, как к болезни. Оценку тогдашних событий он дал в своих мемуарах: «В то время все спятили с ума, требуя полного переустройства Российской империи на крайне демократических началах народного представительства». Учитывая это «умопомешательство», и Витте был готов к применению силы, но параллельно со смирительной рубашкой настойчиво рекомендовал царю использовать и успокоительную таблетку. Манифест и стал таким транквилизатором. Таблетка успокаивала, но не лечила. Государственный совет, игравший роль верхней палаты парламента и полностью подконтрольный царю, мог отвергнуть любой законопроект, принятый Думой, ну а «право парламентариев на контроль» свелось к тому, что депутаты бомбардировали правительство запросами, которые министры хладнокровно игнорировали. Кстати, многие истинную цену царского Манифеста вычислили довольно быстро, назвав всю последующую эпоху в России вплоть до 1917 года эпохой «мнимого конституционализма». Еще не выбравшись из пеленок, парламент начал отчаянно ругать своих родителей, давая пищу, как для серьезных размышлений о положении в стране, так и для пустых политических спекуляций. Дума превратилась в трибуну оппозиции, вызывая раздражение при дворе и в правительстве. Открывая заседания очередной Думы, император уже мечтал о том дне, когда ее распустит.
Парламент получился к тому же не очень русским. Опыт отечественного народовластия, а был и он, не учитывался совершенно. Органы самоуправления, на чем настаивал в свое время помощник нескольких русских императоров граф Михаил Сперанский, должны были выстраиваться по принципу компетентности делегатов, а не по принципу их верности той или иной партийной идеологии. Подразумевалось, что при таком подходе - сначала на местном уровне, затем на районном, губернском и общенациональном - в органы представительной власти попадут люди знающие и ответственные перед своими избирателями. Политикой «парламент Сперанского» должен был заниматься меньше всего. Можно, конечно, счесть это утопией, но богатый опыт русского земства, то есть местного самоуправления, доказал, что рациональное зерно в идеях реформатора имелось. Для строительства дороги, школы или больницы куда важнее были организаторские способности и инженерный опыт, чем идеология. Кстати, ум Сперанского по достоинству оценил Наполеон. Однажды на балу, поговорив со Сперанским, он подвел его к Александру I и предложил за столь блистательного помощника «любую из монархий французской империи». Это была, конечно, шутка, но, как недаром говорят, в каждой шутке есть доля шутки.
Первая российская Дума выстраивалась без всякого учета идей Сперанского. Ее судьбу определила краткая командировка в Париж одного из царских чиновников. Подготовленный им проект и был без дискуссий сразу же одобрен царем. Столь индифферентное отношение к устройству парламента лишний раз доказывает, что русский парламент, по мысли Николая II, не должен был прожить долго. Между тем, большинству депутатов понравилась «высокая трибуна», откуда можно было крепко высказаться на всю Россию. Телекамера за ходом дебатов еще не следила, но каждое удачное или скандальное слово ораторов тут же подхватывала пресса. Нравилось и то, что согласно закону «члены Государственной Думы пользуются полной свободой суждений и мыслей по делам, подлежащим ведению Думы, и не обязаны отчетом перед своими избирателями». Иначе говоря, Дума могла до хрипоты спорить, запутывая в один клубок важные государственные проблемы и мелкие межпартийные дрязги, ничего не могла делать на практике и освобождалась от какой-либо ответственности перед избирателями. Наверное, не случайно будущие вожди России, как потом выяснилось, сидели не в Думе, а в марксистских кружках. Если парламент бессилен, за власть всегда начинают бороться иным способом.
Тем не менее, при всех своих очевидных слабостях, появление первой российской Думы было для истории России событием выдающимся. Крупнейший русский юрист Анатолий Кони так передает свое впечатление о первом заседания Думы: «Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний… Чалмы и халаты инородцев, фиолетовая скуфья католического епископа, шапочка раввина, русские клобуки, фраки и белые галстуки, придворные и дворянские мундиры сливаются в живописном беспорядке». Впервые за века граждане России - представители от всех сословий, регионов, религий и национальностей смогли собраться вместе, чтобы выслушать друг друга и высказать власти свое мнение о положении в стране. Возможно, что если бы они собрались раньше, а Дума рассматривалась властью не как громоотвод, а как равноценный партнер, то Россия смогла бы избежать трагедии Октября 1917 года и десятилетий изоляции от остального мира. Так что не грех отпраздновать столетие российского парламентаризма и два года подряд.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
