Путина как-то спросили, что случилось с подлодкой «Курск».
Если бы Буша сегодня спросили, что случилось с Новым Орлеаном, он мог бы ответить лапидарной, как могильная надпись, фразой Путина:
- Он утонул.
Но это еще не самое страшное. Страшнее, мне кажется, вот что: под мутно-бурым, маслянистым половодьем урагана «Катрина» тонут драгоценные крупицы недолгой американской истории. Пускает пузыри и захлебывается живой архив той культуры, без которой не было бы Соединенных Штатов Америки.
Сижу в Москве у телевизора. Тасую вместе с дикторами колоду кадров из Нового Орлеана. Самый неамериканский из американских городов смотрится сейчас жалким архипелагом крыш, где многотысячные толпы ждут вертолета, как ангела-спасителя, где бронетранспортеры ощетинились автоматными стволами, будто они не в собственной стране, а в Ираке. Тасую эту колоду и не могу отделаться от неуместной, прилипчивой мысли.
А где же трамвай?
Жив ли, цел ли прославленный драматургом Теннеси Уильямсом, любимый театралами всего мира трамвай «Желание»?
Мы встретились, я и трамвай, в конце 80-х. Умытого и праздничного, его водрузили тогда напоказ за оградой бывшего монетного двора Нового Орлеана, что в знаменитом Французском квартале. Лучше места для вечной стоянки не сыскать. Именно здесь, мы помним, поселил когда-то своих героев Теннеси Уильямс. Среди этих узких улочек, под двухъярусными, ажурного литья, чугунными балконами скрестились судьбы бедняка Стенли Ковальского и мятущейся, светлой души Бланш Дюбуа.
Друзья-театралы, будущие режиссеры-постановщики пьес Уильямса, знайте: он, бессмертный этот трамвай, - оливкового цвета. Двери и оконные рамы отливают бледно-красным. Рядом с фарой висит кочерга для перевода стрелок. Впереди, под козырьком крыши, бегут белые буквы: «Специальный. Номер 221. Желание».
Помню, не без трепета гладил я его железный бок, будто это было живое существо.
«Желанием» окрестили в старину нищую негритянскую слободу Нового Орлеана – будто в насмешку. Трамвайный маршрут 221, которым можно было туда добраться, упразднили еще в 1948-м, через год после премьеры пьесы. Но сама слобода продолжала жить-быть точно так, как при Стенли и Бланш. Голая, разбитная, разгоняющая сонную послеобеденную тишь криками мальчишек, да пряным ароматом креольской ухи «гамбо».
И так до самого урагана...
Отщелкиваю эти строки и чувствую себя по меньшей мере монахом-летописцем Нестором. Надо увековечить, чтобы дошло до потомков.
А что если проклятый ураган сплющил трамвай «Желание» в железный блин, как сплющил сотни «фордов» и «крайслеров», и никто никогда не узнает, как он, артефакт этот, выглядел? А что если все фотоархивы и библиотеки города растворились в студенистую кашу, старожилы захлебнулись или потеряли память, и американским историком удастся восстановить, откуда и куда громыхал колесами трамвай «Желание», только вот по таким заметкам?
Это, конечно, гипербола несусветная. Но она мучает не только меня. Сравнительно юная страна Америка остро осознает в эти дни угрозу, нависшую над такой жемчужиной национальной истории, культуры и в каком-то смысле национальной психологии, какой всегда считался Новый Орлеан.
Если Нью-Йорк окрестили Big Apple, «Большим яблоком», то столицу Луизианы – Big Easy, «Большим повесой». Своим прозвищем город обязан известно чему - ежегодному весеннему карнавалу «Марди Гра». Переводите, как хотите: «Жирный вторник», «Тучный вторник». Праздник взрывается фейерверками за сорок шесть дней до пасхи. Бесчисленные уличные парады, балы, маскарады держат разгульный город сутками без сна. Безудержная вакханалия прославила Новый Орлеан как «самый веселый город Америки».
Теперь этот весельчак под 6 футами мутной жижи, в которой плавают трупы, пятна нефти и детские игрушки.
Гибнет не только неповторимая французская архитектура конца XYIII века, эти резные бревенчатые виллы плантаторов, выстоявшие и пожары, и нашествия термитов. Риск навис, думается мне, над важнейшим культурологическим призванием Нового Орлеана: быть хранителем исконного, первородного искусства, без которого Америка, как ковбой – без джинсов.
Хранителем традиций джаза.
Ангелы протрубят о конце света, а музыковеды все будут спорить, кто изобрел джаз. Бесспорно одно. Его создал город Новый Орлеан.
Именно тут, в многонациональном котле этого «Парижа-на-Миссисипи», сварилась, поднялась ввысь вместе с испарениями луизианских болот и растеклась по стране, а потом и дальше ритмичная, сплетенная не из звуков – из радостей и горестей людских музыка, которую зовут джазом.
В здешних салонах и барах Сторивилля, квартала «красных фонарей», впервые зазвучал синкопированный фортепьянный регтайм Джелли Ролла Мортона. Отсюда, из этих пропахших дешевыми духами обителей, зашагали к славе вместе со своими оркестрами трубач Джо «Кинг» Оливер, саксофонист Сидней Беше, тромбонист Эдвард «Кид» Ори – музыканты, чьи имена можно встретить в любом справочнике по истории джаза.
Здесь упал без сознания, маршируя с оркестром на параде, и умер в свои 38 лет новоорлеанский брадобрей, которого джазовый мир всегда будет помнить под именем Чарльза «Бадди» Болдена. Легендарный трубач был, говорят, первым в мире джазменом.
Обо всем этом и многом другом мне поведал Дональд Маркис, тогдашний куратор единственного в США новоорлеанского музея джаза.
Наверное, сейчас это большой аквариум. Сквозь толщу мутного студня вряд ли кто разглядит стеклянную витрину, в которой ржавеет, окисляется патиной «гвоздь» музея – мятый, со следами пайки французский рожок. В новоорлеанском доме для беспризорников в него как-то забавы ради дунул 13-летний негритенок. И шагнул в вечность. Его звали Луи Армстронг.
Не удивлюсь, если за историческим рожком нырнут какие-нибудь мародеры. Вырвали же с мясом медную трубу, некогда венчавшую гранитный куб на могиле Армстронга, что на кладбище в нью-йоркском Флашинге. И никакого урагана не понадобилось.
Еще труднее представить залитым под самые закопченные балки потолка тесный амбар на Сент-Питер-стрит, 726. Он известен всему Новому Орлеану, да и всей джазовой Америке как «Презервейшн холл», зал памяти. Памяти традиционного джаза, конечно.
Здесь мне доводилось слушать импровизации великих братьев Уилли и Перси Хэмфри, кларнетиста и трубача, игравших еще с самим «Сачмо». А в задних комнатах, среди сияния духовой меди, озаряющего дощатые стены, потягивать бурбон с Эланом Джэффи, хозяином холла и тоже музыкантом, тяжко свихнувшимся на одной идефикс – а нельзя ли спасти новоорлеанский джаз от вымирания?
От вымирания, Бог даст, еще спасут. От затопления – уже нет. Да и спасся ли ты сам, Элан?
Так и вижу, как паводок лижет грязным язычищем черную грифельную доску на стене «Презервейшн холла», стирая прейскурант: «Традиционный – 1,0 доллар, всё другое – 2,0 доллара, «Когда святые маршируют» - 5,0 до...»
Святые маршируют сегодня, как и всегда, на кладбище.
"Катрина» грозит затмить числом жертв 11 сентября. Америка готовится услышать о 10 тысячах убиенных. И это не только люди.
Как размышляет в «Нью-Йорк таймс» профессор Фредерик Старр, видный американский историк, автор книг о Новом Орлеан и, между прочим, монографии «Красный и горячий» о русском джазе: они (жертвы) были «живыми носителями и передатчиками к будущим поколениям своей истории и культуры. «Катрина» и роковые прорывы плотин Нового Орлеана поставили все это под угрозу».
Кто виноват? – спрашивает теперь Америка, заимствуя извечный русский вопрос. И сама же отвечает: корыстолюбие бизнеса и одержимость администрации войной в Ираке.
Весь мир теперь знает, что Новый Орлеан лежит в болотистой чаше, зажатой между озером Понтчартрейн и Мексиканским заливом, этой излюбленной колыбелью ураганов. Защитный комплекс плотин и насосных станций – его сооружение началось еще в 30-х - рассчитан от силы на то, чтобы выстоять ураган категории 3. Мощный шторм, но не «Катрину». Когда та только возникла на метеорологических картах, ей сразу присвоили категорию 5.
Но важнее другое: самый, пожалуй, свирепый смерч столетия обрушился на местность, бездумно и варварски перекроенную по воле нефтяной индустрии. Точнее, в интересах хозяев крупнейшего нефтегазового порта Америки, если считать по торговому тоннажу. Те же самые дамбы лишили Новый Орлеан за последние полвека полутора тысяч квадратных миль прибрежных болот, служивших естественным буфером против ураганов. Саму Миссисипи, этого «Отца вод», бесцеремонно загнали во Французском квартале на гребни холмов.
Инженерное чудо, но оскорбление природы. Теперь природа дождалась дня, чтобы отомстить.
И, конечно, фактор иракской войны. Четыре тысячи национальных гвардейцев из штата Миссисипи и три тысячи из Луизианы - их можно было бы мгновенно бросить в зону бедствия - оказались у черта на куличках, в Ираке. Сославшись на нужды военной кампании администрация Джорджа Буша к тому же урезала деньги на проекты защиты юго-восточной Луизианы от ураганов. Причем в 6 раз! Штату выделили всего 10,4 млн вместо 60 с лишним, запрошенных местными властями.
Теперь эту военную хитрость оплачивают тысячами американских жизней.
Нет у меня никакого злорадства, только боль. Новый Орлеан восстанет из мутных вод, как он восстал после наводнения 1927-го, после эпидемии холеры, скосившей там каждого пятого. После чего только он ни восставал...
Туда еще вернется весь этот джаз.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
